Геннадий Ананьев - Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

Бодро шагал Абдумейирим по только ему известной тропе, и хотя она была укрыта толстенным снегом, ни разу он не сбился и точно вышел к узкому, километровой длины, пролому в горе, единственному месту, по которому можно пройти, минуя обжитые путниками перевалы. Этот пролом и являлся главным секретом их семьи и передавался от отца к сыну. Страшным был пролом, не ровный, а кривоколенный, идешь по нему и все время впереди тебе видится тупик. Вот-вот, кажется, упрешься лбом в высоченную скалу, но когда подойдешь к ней, откроется поворот, который тоже воспринимается тупиком — и так весь километр. Здесь, перед этим проломом, отец всегда совершал намаз. Долгий намаз.

Абдумейирим тоже остановился, собираясь развязать пояс-платок и расстелить его молитвенным ковриком (путнику по шариату дозволительно пользоваться бельвоком), но он заколебался: слишком много пухлых языков висело и на правом и на левом ребре пролома, местами они даже дотягивались друг до друга, образуя толстенную, толще камышитовой, крышу. Они, эти языки, обласканные уже солнцем, потяжелели и могли в любой момент рухнуть. К тому же, на небо все гуще налипали перья, оно начинало хмуриться, а это явный предвестник ветра, который, по расчетам путника, давно уже должен бы начаться, только по неведомой ему причине запаздывал. А если застанет ветер в проломе, считай, конец. Не убежишь от обвала, не прокатишься с ним вниз, распластавшись на снегу, здесь все трагичней: хлопнет по голове многотонный ломоть, а потом еще сверху привалит, жди потом, когда все это растает. В самый разгар лета они с отцом здесь проходили, а снег все равно хрустел под ногами.

Провел Абдумейирим лодочкой ладоней по лицу и бороде, благословляясь у Аллаха, и шагнул в задавленную гранитом снежную узость. Хотелось припуститься, чтобы поскорей миновать нависшую над головой стройность, но он наоборот шагал расчетливей, чем прежде, боялся даже дышать полной грудью. Ни чихнуть, ни кашлянуть нельзя. Малейшее колебание воздуха, если оно дотянется до пухлых карнизов, может стать роковым.

Один тупик пройден, второй позади. Третий… Вот он — конец. Виден. Так и подмывает побежать или хотя бы прибавить шагу, тем более, что небо совсем потемнело и воздух уже пахнет метелью; только не спешит путник, уповая на Аллаха. Боится спешить. Продолжает размеренно и расчетливо переступать снегоступами, чтобы уберег Аллах от падения снег из-за неосторожности.

Последние пяток шагов. Вот он — простор. Впрочем, какой там простор — небо скребется грязным козлиным брюхом по вершинам, потемнело все вокруг, кажется, ночь уже наваливается скопно. Только, как взглянуть на происходящее: для Абдумейирима, малое время назад сдавленного, словно в колодце, высоченными бело-коричневыми стенами, открылась воля вольная. Душа из пяток вернулась на свое привычное место, хотя еще не улеглась покойно, но уже хвостик у нее не дрожит.

И тут потянул едва ощутимый ветерок, и сразу же в спину ударил тугой воздух — Абдумейирим обернулся резко и даже хлопнул от радости себя по коленкам: язык, висевший у самого выхода из пролома, переломившись, летел, многопудово давя застоялость, вниз. Еще миг и — ухнуло утробно, а Абдумейирим уже лежал, крестом раскинув руки и ноги на снегу. По всем его понятиям, здесь не должен снег поползти, но вряд ли стоит обвинять путника в чрезмерной осторожности, он же впервые в жизни оказался в горах в пору обвалов.

Пролом выплевывал, будто насос, волну воздуха за волной, гудел страшным гулом; у выхода рухнул остаток языка, стена вовсе очистилась, намного приподняв дно, и когда утих пролом, а ветер, к тому времени набравший силу, тронул снег где-то впереди, и там зарокотало, Абдумейирим встал и заторопился обратно в пролом. Перед подъемом, крутым, метров пять высотой, который образовал обвал, снял снегоступы по ненужности, ибо снег лежал теперь здесь спрессовано, и, пробивая носками ступеньки, поднялся в пролом. Чуть-чуть углубившись, снял платок-пояс и расстелил его для молитвы.

Давно так долго и с такой истовостью не совершал намаза Абдумейирим. Да как же иначе мог он себя вести, если всемогущая рука Аллаха придержала ветер, пока он, Абдумейирим, не миновал самую страшную часть пути. Но и этого Аллаху показалось недостаточно, он скинул снег со стен тут же, как избранный им правоверный для свершения правого дела покинул опасное место, и сделал это, чтобы обеспечить совершенно безопасный ночлег.

«Не отвернется Аллах от того, кто творит ему угодное дело…»

Да, Абдумейирим сейчас даже не хотел вспоминать те черные мысли, какие теснились в его голове и в боковушке, когда слушал он своего властелина бека, и всю оставшуюся часть ночи до выхода в горы, теперь он как бы прозревал, что послан не ради прихоти хозяина, а ради великой, богоугодной миссии.

Сон Абдумейирима был хотя и чуток, но спокоен, и поднялся он бодрым, вполне готовым двинуться по тропе дальше, не боясь ничего.

Пока он молился и, пожевав толокна, запивал его подогретой на костерке водой, небо просветлело совсем и, на удивление, оказалось чистым и высоким-высоким. Во всяком случае та полоска его, какую видел Абдумейирим из узкого пролома.

Но и когда окинул взором Абдумейирим все небо, душа его осталась спокойной: ни одного перышка, только над дальней вершиной завис кусок взбитой ваты и словно присматривался, куда приземлиться для отдыха. Середина этой ватной тучки отливала чернотой, но этой мелочи Абдумейирим не придал никакого значения. И, наверное, правильно сделал, ибо добрых полпути шагал он бодро и весело, нагоняя упущенное вчера время: обычно они с отцом ночевали на перевале, у самой границы, а утром, понаблюдав поначалу, нет ли где кокаскеров, переходили ее и дальше двигались уже с большей осторожностью. Когда тропа выбиралась на открытость из скальной духоты, они обязательно останавливались и внимательно осматривали все впереди, чтобы не угодить в руки пограничников. Поэтому путь, равный одному переходу, они осиливали за два дня. Место ночлега определено у них было отменное: просторный грот, узенький лаз в который не вдруг найдешь, если даже знаешь, что он есть.

Сейчас он тоже предполагал провести ночь в том гроте, поэтому торопился поскорее на перевал. Пограничников он, верно, не опасался: кому придет в голову, что в горы в эту пору пойдет человек к тому же совершенно, даже по понятиям контрабандистов, в непроходимую местность.

Вот он — перевал. Последние метры подъема. Остановился все же Абдумейирим на вершине и посмотрел внимательно на разостланный впереди саван. Чист. Без следов. Без пятнышка. Пошагал вниз еще быстрее, вовсе не замечая, что та, дальняя тучка, начала расти, словно вдруг на херман вытряхивали и вытряхивали сборщики хлопка наполненные свои бельвоки, и гора хлопка росла не по часам, а по минутам. Увидел Абдумейирим это, когда разросшаяся туча лизнула краем своим солнце, и все вокруг мгновенно изменилось, посерело, нахмурилось.