Геннадий Ананьев - Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

«— Не узнаю тебя, Игнат. Ты же был тверд, как скала, во всем соглашался с политикой Сталина. Чай даже перестал с нами, вольнодумцами, пить…»

«— Было такое. Верно. А почему? Ничего, кроме «Правды» не читал. Да, еще и «Краткий курс истории партии». Потому и видел все сталинскими глазами. Как миллионы других, — парировал упрек Заваров. — А вот нынче ты жирком, похоже, оплываешь. Некогда стало читать, да?»

Вспомнились сейчас и слова Сильвестра, брошенные, вроде бы мимоходом, у оконного стекла о том, что «пулеметами гнали к счастливому завтра».

Очень уж социально разные граф Антон, генерал Заваров и юнец Сильвестр, а гляди же ты, будто в одном хоре поют. Впору по-мужицки почесать затылок, благо одна рука вполне здорова.

А времени на это граф оставил предостаточно. Допив чай он предложил:

— Поступим так, милостивый государь, вы отдохнете до обеда, иначе моя экономка осудит меня, что задерживаю, а там, бог даст, договорим. И примем такую дислокацию: вы — в постели, а я рядышком, в кресле. Покойней. По-домашнему. Душевней, полагаю, разговор пойдет.

И верно, он вошел в комнату к Богусловскому после обеда, лишь тогда, когда экономка окончила натирать жирновато-пахучей жидкостью плечо и ногу Ивана и укутала их в компрессы. Погладила Ивана по голове и, откровенно радуясь заметному улучшению, окончательно ободрила его:

— Все. На поправку дело пошло. Никаких гангрен не будет. Полежишь еще несколько деньков и, думаю, достаточно. Отдыхай, давай.

И только закрылась за ней дверь, граф тут как тут. Пододвинул кресло поближе к изголовью, опустился на него, кряхтя и охая по-стариковски, посидел немного, блаженно-расслабленный, затем, не меняя позы, спросил:

— Продолжим, милостивый государь? Настроены?

Да, он был настроен. Все тянувшееся после завтрака время он думал над услышанным от графа и в конце концов пришел к окончательному выводу, что очень слаб в знании того, чем жила страна после революции. Однажды в библиотеке отца он нашел шкаф, всегда прежде замкнутый, открытым. В нем хранилось запретное, изданное в двадцатых и начале тридцатых годов. Серо все, не привлекательно. Он даже подержал в руках несколько брошюр Троцкого, Плеханова, Бухарина, но даже не раскрыл их (что могут сказать полезного ему, комсомольцу, враги народа, наймиты международного капитала), потом полистал «Махновщину», удивляясь тому, что в книжечке нет привычного эпитета, какой всегда прикладывал к Махно преподаватель истории в школе — бандит. Но он только удивился, а не заинтересовался. И причиной тому, как он теперь с запозданием понял, являлось упрямство: он рассудил, что шкаф не забыли замкнуть, а подсунули ему специально. Теперь-то он понимал, что зря не воспользовался педагогическим приемом родителей и бабушки. Больше бы он знал. Намного больше. И вот сейчас не раскрывал бы удивленно рта, слушая графа, не удостоился бы справедливого упрека «в общих чертах». Да, он ждал продолжения разговора, ибо он волновал его.

— Не приемлю, милостивый государь, ложной надежды, что нынче торжествует истина. Постаскивали «мудрого отца народов» в речки, в болотины, отправили на переплав, а взамен что дано? Новый кумир! Если бы, милостивый государь, столь часто помещали бы в газетах портрет Его Величества Императора нашего, он непременно бы сослал главного цензора вот сюда, в Сибирь. А то и в Петропавловку загнал бы. А этот, ваш партийный вождь, зальет глаза и несет чушь несусветную про «кузькину мать». На трибуну взгромоздясь, несет. И что же все? Уракают до хрипоты. Во всех газетах хвала ему богоданная, а он сегодня одно глаголит, завтра иное. Что в голову взбредет. Мне-то стариковское время позволяет внимательно читать. Изучающе читать. Говорит о народном благе, а сам разоряет его окончательно, да еще велит какие-то горшочки лепить из дерьма. Тьфу! Все позволительно! Любая дурость за благо идет. Нет, такой возможности не имел даже светлой памяти Император. Самодержец, как вы величаете. Не позволили бы ему творить над страной пьяный кураж! — Помолчал немного, собираясь с духом, и, уже более спокойно, продолжил: — Николай Второй возжелал получить Георгия за поездку на фронт. Так вот, милостивый государь, не дали ему Георгия. Не совершил ничего. Блюлись тогда законы чести. Не то, что в нынешнее время… Нынче же погонщик торопит куда-то, сам не зная, не ведая, массу народную, лишь бы догнать и перегнать, а все бегут взапуски, глаза выпуча, а в это самое время огромная каракатица, независимо от погонщика и запыхавшегося люда, гребет под себя все, как драга, оставляя после себя лишь безобразные кучи, намывая лишь граммы золота. Она скрипит, теряя изношенные части, но ползет и ползет, гребет и гребет. Такова ваша, к сожалению, теперь и моя, страна. И никто не хочет вмешаться и повернуть жизнь в разумное человеческое русло.

— Вы говорите так, будто переродились русские люди, трус на трусе сидит и трусом погоняет. Не очень верится. Не сломил же Сталин всю нацию. Не мог. Наверняка, мы просто того не знаем, есть твердые люди там, в Кремле. Они не помалкивают, не бегут, как вы говорите, запыхавшись…

— Верно. Только чем, милостивый государь, все заканчивается для них? Булганин где? Маленков где? Молотов где? И примкнувший к ним Шепилов? — И вдруг еще один вопрос, совершенно неожиданный, казалось бы: — Вам понятно ли, отчего церковь стала не над правительством, даже не рядом с ним, а под пятой светской власти?

— Да.

История — не сегодняшний день. Иван в ней силен. Он мог вспомнить сейчас многие факты борьбы церкви и власти, борьбы идеологической силы и силы, наделенной правом решать. Не сразу, не вдруг он понял, отчего князья и цари так долго не могли заставить церковь безропотно служить им, а быть может, так и не понял бы, не задай он этот вопрос отцу и бабушке. Бабушка поясняла долго и не очень понятно, видя основу в божественной основе царской власти и, следовательно, должной уважать служителей Бога на земле; отец же ответил по-военному четко и ясно:

«— Все дело, сын, в экономической силе. Власть у того, кто держит в руках экономические рычаги. А монастыри и церкви были в прежние времена даже богаче царей… Главная, поэтому, борьба властей была против экономической самостоятельности церквей. Ты обратил внимание, как легко Екатерина Вторая победила последнего борца с секуляризацией церковных вотчин Арсения Мацеевича? Руками самих священнослужителей. А почему? Вся церковь к тому времени содержалась на государственных окладах. Оклад зависел от должности, а должность же зависела от милости или немилости властей».

— Если знаете, тогда хорошо, — продолжал граф. — Тогда скажите, милостивый государь, много ли вы найдете в советской империи людей, скажем, богатых? Таких, чтобы мог уехать, если не согласен с чем, в свое имение и выделить какую-то часть капитала на противостояние неверности? Нет таких. Все на окладе, все на жердочках. Всяк на своей. А чем выше жердочка, тем благодати больше. Только жердочка та тонкая, не очень надежная, чуть не так повернулся и — вниз головой. Кому такое по душе. Кто от кормушки под носом отвернется? Если и начинает кто тяжбу, то только лишь за более просторное и удобное место. Вот так, милостивый государь. Оттого и вседозволенность тому, кто места на жердочках распределяет. Оттого и почитание ему такое, что воскресни средневековый восточный шах, от зависти бы снова скончался.