Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 27. Таинственный доктор. Дочь марикза

Древо познания добра и зла, ручеек, который бежал между его корней, грот фей, беседка…

Но в эту темную ночь под этим холодным моросящим дождем выйти в сад было невозможно.

Ева поднялась прямо к себе в спаленку, белую и чистую, словно хозяйка только вчера ее покинула и собиралась вернуться с часу на час. Марта засыпала ее вопросами. Старуха любила Жака Мере по-своему, не так, как Ева, но ее любовь была не менее глубокой и почти такой же горячей.

Однако она заметила, что Ева падает с ног от усталости и очень хочет спать, и оставила ее в покое.

Марта хотела раздеть ее и уложить в постель, как в былые дни.

Ева, которая только о том и мечтала, чтобы вернуться к своим старым привычкам, охотно позволила ей это, но только попросила не гасить свечу, выходя из комнаты. Девушка не могла наглядеться на привычную ей с детства обстановку и хотела спокойно рассмотреть каждую вещицу в тиши и одиночестве.

Поэтому не успела Марта выйти, как Ева снова раскрыла глаза и с восхищением увидела ветку букса, которую Базиль освятил в церкви в Вербное воскресенье, фигурку Христа из слоновой кости, лежавшую на ветке как в яслях.

Ева думала о том, как чиста была ее душа, когда ее вдруг увезли из этой благословенной комнаты, и обо всем, что она повидала, испытала, выстрадала с тех пор, как ее покинула.

Ничто в этой комнате не пробуждало в ней ни единого неприятного или печального воспоминания, это была светлая, радостная часть ее жизни. За порогом этой комнаты начиналась жизнь, полная скорби, грусти и раскаяния.

Ева встала, взяла свечу и стала разглядывать все эти предметы, которые часто не имели даже имени и были ее миром, стала целовать их, здороваться с ними, как после долгой разлуки, встала на колени перед своим Христом; она не знала обычных молитв, она умела только изливать самоотверженному человеку, скорбящему Богу, переполняющие ее чувства.

Она хотела открыть окно в сад, но ворвался ветер и погасил свечу; из-за ливня и полного безлуния ничего не было видно, словно путь в прошлое, куда она так стремилась, был ей заказан.

Ева закрыла окно, ощупью добралась до кровати; промокшая и продрогшая, она легла и накрыла голову простыней как саваном.

Она лежала так, словно в преддверии могилы, и предметы начинали расплываться и меркнуть в ее сознании. Ею овладело то же леденящее чувство, которое она испытала, когда ее несли воды Сены и она думала, что вот-вот умрет; ею овладевало бесчувствие, и ей казалось, что она быстро скользит по склону, ведущему от жизни к смерти.

В какое-то мгновение она ничего уже не ощущала, кроме боли в сердце, которая постепенно утихла и исчезла без следа.

Ей казалось, что она умерла: она спала.

Ева не закрыла ставни на окнах, и утром ласковый солнечный луч заиграл у нее на лице и разбудил ее. Мартовское солнце, тусклое и бледное, дотянулось до нее сквозь голые ветки деревьев, еще не проснувшихся после зимней спячки. Она была похожа на эти деревья; несмотря на воспоминания о прошлом, она никак не могла пробудиться к жизни.

Но все же это солнце при всей своей бледности было лучом надежды, оно вселяло уверенность в то, что она еще существует. Ева растворила окно: дождь прекратился, стоял один из туманных весенних дней, когда в воздухе столько паров, что трудно дышать и слишком тяжелая атмосфера давит на грудь.

В саду ничто не переменилось, только все было запущено и буйно разрослось, как грусть в сердце; трава была высокая и мокрая, разбухший от воды ручей разлился; на древе познания добра и зла не было ни листьев, ни плодов, оно качало на ветру своими голыми ветвями; беседка превратилась в высохшие виноградные ветки, казалась опустевшей колыбелью, где с проволочной сетки свисали увядшие и полуувядшие побеги виноградной лозы.

Не было слышно ни одной птицы; ее дивный соловей и дюжина славок еще не вернулись и, может быть, не вернутся никогда или возвратятся грустные и молчаливые, как она сама.

Из всех дней, проведенных в любимом доме, Ева вспоминала лишь погожие весенние, жаркие летние и поэтические осенние дни; она забыла о грустных зимних днях, когда сад не давал ей ни солнца, ни тени и она уже не оживляла его радостными криками и детскими забавами.

Ей пришлось закрыть окно и снова лечь в постель; вскоре она услышала шаги: старая Марта, которой не терпелось увидеть ее, спешила узнать, не проснулась ли она. Ева крикнула Марте:

— Можешь войти!

Старуха вошла, подошла к Еве, поцеловала ее и собралась, как обычно, развести огонь.

Увы! Для нее между прежде и теперь ничто не переменилось, их соединяла вереница дней, до того похожих один на другой, что она путала летние дни с зимними, вернее, они слились для нее в постоянные сумерки, наступившие после того, как Жак и Ева покинули ее, и продолжавшиеся до того дня, когда она вновь увидела Еву и узнала, что скоро вернется и Жак.

Марта развела огонь, обернулась и посмотрела на кровать, Ева грустно улыбнулась ей в ответ.

— Дорогая барышня, вы переменились с тех пор, как уехали отсюда, — сказала Марта, качая головой, — вы несчастливы; но почему? Ведь наш дорогой и любимый хозяин жив, вы его все еще любите и он, вероятно, тоже вас любит?

— Бедная моя Марта, — сказала Ева, — сейчас другое время.

— Да, — сказала старая Марта, — до нас дошла весть, что вы лишились отца, а потом и тетушки; что после этих двух несчастий ваше состояние было конфисковано, ведь вы, бедное дитя, так долго не умевшее ни говорить, ни думать, были — кто бы мог подумать? — одной из самых богатых наследниц в округе. Потом рассказывали, что благодаря покровительству одного из теперешних влиятельных людей вам вернули ваше имущество и ваше состояние.

— О, не говори мне об этом, никогда не говори мне об этом, дорогая Марта. Я никогда не была такой бедной, такой несчастной, такой обездоленной, как теперь.

— А Сципион? Я уж боюсь вас спрашивать. Бедное животное, он все бросил и пошел за вами. Ах, если бы наш хозяин мог поступить как ваш верный пес! Ведь он и это бедное животное больше всех на свете любили вас, я уж потом.

— Сципион умер, Марта, и, стыдно сказать, но из всех смертей, которые на меня обрушились, его смерть была для меня одним из самых тяжелых ударов.

— Но наш хозяин, наш дорогой хозяин, ведь он по-прежнему вас любит? — сказала Марта, которая никак не могла взять в толк, что произошло.

Ева зарыдала.

— Ах, никогда не говори мне о его любви, — воскликнула она. — Разве я плакала бы, если бы он любил меня? Разве есть на свете что-нибудь, кроме его любви, из-за чего стоило бы грустить или радоваться, улыбаться или плакать? О, если бы он все еще любил меня, если бы я надеялась, что он вновь полюбит меня, — я стояла бы на пороге, поджидая его, — ведь он скоро вернется!