Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 27. Таинственный доктор. Дочь марикза

— А король? — спросил Жак Мере.

— Король вместе со всем семейством удалился в здание Национального собрания; он надеялся, что нация защитит его. Но толпа захватила здание и потребовала, чтобы короля лишили власти. Члены Национального собрания сказали, что они не вправе решать столь важный вопрос, что это дело Конвента, который вот-вот должен начать работу. Короля решили поместить в Люксембургском дворце.

— Во всяком случае, — сказал Жак Мере, — если он захочет оттуда убежать, к его услугам катакомбы.

— Точно то же самое сказал прокурор Коммуны, гражданин Манюэль. Так что короля отвезли в Тампль и посадили под замок.

— Откуда же вам все это известно?

— Мы читаем газету "Друг народа", которую издает гражданин Марат. Вдобавок помощник мэра, который десятого августа провел в Национальном собрании целый день с утра до вечера, только что вернулся из Парижа.

— И какое же решение приняло Собрание? — поинтересовался Жак Мере.

— Насчет короля — никакого: Собрание считает самым важным отразить атаки неприятеля.

— Да, это верно, — отвечал Жак Мере с глубокой печалью, — у Франции есть неприятели. Что же постановило Национальное собрание насчет борьбы с этими неприятелями? Ведь они в самом деле очень опасны.

— Оно постановило, что следует объявить: "Отечество в опасности!" — и начать на площади запись добровольцев.

— А что слышно насчет вражеской армии?

— Она заняла Лонгви и движется на Верден.

Жак Мере вздохнул.

— Друзья мои, — сказал он, — в подобных обстоятельствах каждый должен повиноваться голосу своей совести. Конечно, все, кто молоды, все, кто умеют стрелять, все, кто могут служить отечеству, лишь воюя за него, должны взяться за оружие. Но пока у нас есть отважное и преданное Франции Национальное собрание, мы можем доверить ему защиту наших земель. Одно скажу вам наверняка: я убежден, что Франция не погибнет. Французы, друзья мои, — нация, любимая Господом, ведь именно в сердца французов Господь вложил благороднейшее из человеческих чувств — любовь к свободе. Франция — это маяк, освещающий весь мир. Маяк этот зажгли величайшие умы нашего столетия: Вольтер, Дидро, Гримм, д’Аламбер, Руссо, Монтескьё, Гельвеций. Господь не допустит, чтобы столь великое множество блистательных гениев не принесло своей стране никакой пользы. Прусские пушки могут разрушить наши города, но им не под силу уничтожить Энциклопедию. Оставайтесь добрыми французами и положитесь во всем на волю Божию.

— Но все-таки нам нужно знать, как действовать, — вскричали несколько голосов. — Мы ведь просим у вас только совета; разве можете вы нам отказать?

— Друзья мои, — отвечал доктор, — если бы я провел последний год в Париже, если бы я был членом Национального собрания, если бы я внимательно следил за событиями, происшедшими за последние четыре-пять лет во Франции и за ее пределами, тогда я, возможно, знал бы, как поступить вам, провинциальным жителям, в тех ужасных обстоятельствах, до которых довели вас беспечность, недобросовестность и измена короля. Но я всего лишь бедный врач, далекий от общественной жизни и молящий Провидение, чтобы оно дозволило мне идти своим путем и жить среди вас, оказывая вам те небольшие услуги, на какие я способен.

— Но доктор, скажите нам хотя бы, что станете теперь делать вы сами? — спросили горожане.

— То же, что и прежде, — отвечал Жак Мере. — Я буду исполнять свой долг, поддерживать вас в трудные минуты, лечить вас, если вы занеможете. Некогда, ослепленный юношескими мечтами и безумными иллюзиями, я полагал, что рожден для великих свершений и призван участвовать в грядущих революциях. Я ошибался. Подобно Иакову, я вступил в борьбу с ангелом и изнемог. Я решил было, что человек — соперник Господа и может творить подобно ему. Господь сжалился над моим невежеством; он взял меня к себе в учение, как гениальный скульптор берет в ученики мальчишку-подручного, и дозволил мне завершить начатый им набросок. Я сделал то, что от меня требовалось, и получил награду: Господь не стал тешить мое тщеславие, но даровал мне счастье. И я благодарен ему за это!

Речь доктора, казалось, вызвала у слушавших его горожан не только большое изумление, но и глубокую печаль; впрочем, те, кто громче всех требовал от доктора совета, пошептавшись, сделали знак остальным, чтобы те позволили доктору пройти.

Один аржантонец, однако, не успокоился и преградил доктору дорогу.

— Если вы, господин Мере, не цените себя по заслугам, то мы знаем вам цену и не позволим, чтобы такой умный человек и такой превосходный патриот, как вы, прозябал в нашем городке, когда кругом творятся величайшие события, какие только могут случиться в истории народа. Франция и, главное, Париж кишат врагами; Франция нуждается в помощи — неужели один из самых достойных ее сыновей не встанет на ее защиту? Теперь ступайте, господин Жак Мере, а завтра мы еще поговорим.

После этой отповеди никто уже не задерживал доктора, и он беспрепятственно добрался до дома.

Ему не терпелось поскорее поговорить с Евой, которую он не видел со вчерашнего дня.

Девушка ждала его у садовой калитки.

— Ты шла мне навстречу, любовь моя? — спросил ее Жак.

— Я почувствовала, что вы идете домой; но потом вы вдруг остановились, правда?

— О, я остановился не по своей воле; меня задержали наши славные земляки: они хотели узнать у меня, как им поступить. Я сказал им, что прежде всего им следует поскорее позволить мне вернуться к моей Еве.

— Ну вот, и я тоже остановилась, хотя уже сделала несколько шагов вам навстречу.

— А после, когда они меня отпустили?

— Я почувствовала, что какая-то сила отрывает меня от земли, и прибежала сюда.

— Пойдем, любовь моя, — сказал доктор, обнимая гибкую талию Евы, — мне нужно поговорить с тобой об очень важных вещах.

И он увлек девушку в беседку под сводом лип.

Пока доктор говорил с Евой об очень важных вещах, а именно о своей любви к ней, и выслушивал в ответ ее признания в не менее страстной любви к нему, город, охваченный смятением, продолжал обсуждать последние политические события, среди которых не последнее место занимали выборы в новое Собрание, именуемое Национальным конвентом.

Аржантонцам предстояло голосовать в Шатору.

Как и повсюду во Франции, в Аржантоне соперничали между собою две партии: партия короля и партия народа.

Люди, окружившие на улице Жака Мере и допытывавшиеся у него, как им следует поступить, принадлежали к народной партии; зная доктора за внимательного врача, друга бедняков, человека бескорыстного, они полагали, что, обладая всеми этими достоинствами, он не может не быть примерным гражданином, и готовы были во всем следовать его советам.