Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 26. Белые и синие

— Вот камера несчастного Людовика Шестнадцатого, — сказал он, открывая дверь покоев, где был заточен августейший узник.

Ровер, к кому обращался Рамель, тот самый, который объяснил ему, что не стоит опасаться движения войск, Ровер, бывший помощник Журдана Головореза, произнесший в Законодательном собрании панегирик по поводу резни в Гласьер, не смог вынести вида этой комнаты и удалился, обхватив голову руками.

Пишегрю обрел прежнее спокойствие, как будто все еще был главнокомандующим Рейнской армией; он пытался разобрать надписи, нацарапанные карандашом на деревянной обшивке стен и бриллиантом на оконном стекле.

Он прочел следующее:

"О Господи, прости тех, кто погубил моих родителей!

О брат, радей мне с небесной высоты!

Да будут счастливы все французы!"

Не было никаких сомнений в том, чья рука начертала эти строки; однако Пишегрю решил удостовериться в очевидном.

Лавильёрнуа уверял, что узнал почерк принцессы Марии; но Пишегрю заставил позвать привратника; тот подтвердил, что эти пожелания в самом деле выразила от своего христианского сердца августейшая дочь короля Людовика XVI. Затем он прибавил:

— Господа, прошу вас, не стирайте эти строчки, пока я буду здесь находиться. Я дал обет, что никто к ним не прикоснется.

— Хорошо, друг мой, вы славный малый, — произнес Пишегрю, а Деларю тем временем под словами: "Да будут счастливы все французы!" написал следующее: "Бог исполнит желание невинной души!"

Между тем, будучи полностью отрезанными от мира, узники неоднократно с радостью убеждались, что они еще не окончательно забыты.

В тот же вечер, 18 фрюктидора, когда жена одного из заключенных выходила из Тампля, где ей разрешили повидаться с мужем, к ней подошел совершенно незнакомый человек.

— Сударыня, — сказал он, — вы, вероятно, имеете отношение к одному из тех несчастных, что были арестованы сегодня утром?

— Увы, да, сударь, — отвечала она.

— Ну что ж, позвольте хотя бы передать ему небольшую ссуду: он вернет ее мне в лучшие времена.

С этими словами он вложил ей в руку три свертка с луидорами.

Утром 19 фрюктидора к г-же Лаффон-Ладеба явился старик, которого она никогда не видела.

— Сударыня, — промолвил он, — я относился к вашему мужу со всем почтением и всем дружелюбием, которых он заслуживает; соблаговолите вручить ему пятьдесят луидоров; я очень сожалею, что в данный момент могу предложить ему только эту незначительную сумму.

Заметив ее колебания и догадываясь о причине этого замешательства, он прибавил:

— Сударыня, это отнюдь не ущемляет вашей щепетильности; я лишь даю эти деньги в долг вашему мужу, он вернет мне их по освобождении.

Почти все осужденные на изгнание долгое время занимали в Республике важные должности либо как генералы, либо в качестве министров. Удивительно, что 18 фрюктидора, перед тем как отправиться в ссылку, все они испытывали нужду.

Пишегрю, самый бедный из них, узнав в день своего ареста о том, что его не расстреляют, как он вначале полагал, а лишь сошлют, был обеспокоен судьбой сестры и брата, поскольку был их единственным кормильцем.

Что касается бедной Розы, читатель помнит, что благодаря своей иголке она зарабатывала себе на жизнь и была богаче Пишегрю. Если бы она узнала, какой удар обрушился на ее друга, она наверняка примчалась бы из Безансона и предложила бы ему свой кошелек.

Больше всего беспокоил этого человека, который спас Францию на Рейне, завоевал Голландию, самую богатую из всех стран, распоряжался миллионами и отказывался от миллионов, не желая продаваться (в то время как его обвиняли в том, что он получил девятьсот золотых луидоров, выторговал себе княжество Арбуа и ренту в двести тысяч ливров, которая после его смерти должна выплачиваться его жене и детям поровну, а также замок Шамбор с двенадцатью пушками, взятыми у неприятеля), — этого человека, который не был женат и, следовательно, у него не было ни жены, ни детей, этого человека, отдавшего себя даром, хотя он мог продать себя дорого, больше всего на свете волновал неуплаченный долг в шестьсот франков!

Он призвал к себе брата и сестру.

— Ты найдешь, — сказал он сестре, — в доме, где я жил, мундир, шляпу и шпагу — с ними я завоевал Голландию; пусти их в продажу, снабдив табличкой: "Мундир, шляпа и шпага Пишегрю, сосланного в Кайенну".

Сестра Пишегрю согласилась, и на следующий день пришла успокоить его, рассказав, что рука некоего благодетеля вручила ей шестьсот франков в обмен на три вещи, выставленные на продажу, и его долг уплачен.

Вся собственность Бартелеми, в политическом отношении одного из самых значительных деятелей эпохи, ибо это он заключил с Испанией и Пруссией первые мирные договоры, подписанные Республикой, — вся собственность Бартелеми (он мог получить от каждой из двух этих держав по миллиону) заключалась в ферме, приносившей ему ренту в размере восьмисот ливров.

Вийо перед изгнанием обладал всего лишь тысячью франками. Неделей раньше он одолжил их человеку, называвшему себя его другом и ухитрившемуся не вернуть ему денег перед его отъездом.

Лаффон-Ладеба, который, после того как была провозглашена Республика, подчинял свои интересы интересам страны, который владел неисчислимым состоянием, с трудом смог собрать пятьсот франков, когда узнал о своем приговоре. Его дети, получив поручение уладить его дела и вернуть долги, уплатили всем кредиторам и остались нищими.

Деларю содержал престарелого отца и всю свою семью. Он был богат, но Революция полностью разорила его, и лишь благодаря друзьям он получил перед ссылкой воспомоществование. Его отец, шестидесяти девятилетний старик, был безутешен, но все же горе не могло его убить.

Он жил надеждой, что когда-нибудь снова увидит сына. Через три месяца после 18 фрюктидора он узнает, что некий морской офицер, прибывший в Париж, встречался с Деларю в пустынных краях Гвианы.

Тотчас же он принимает решение увидеть и выслушать его; в доме собирается вся семья, заинтересованная рассказом офицера. Входит моряк. Отец Деларю встает, направляется навстречу гостю, но в тот миг, когда он собрался заключить его в объятья, радость убивает его: старец падает как пораженный молнией к ногам человека, только что сообщившего ему: "Я видел вашего сына!"

Что касается Тронсона дю Кудре, который жил на одно лишь жалованье, то он был лишен всего, когда его задержали, и уехал с двумя луидорами в кармане.

Может быть, я не прав, но мне кажется, что хорошо, когда романист следует по стопам революций и государственных переворотов и, в отличие от историков, учит грядущее поколение тому, что далеко не всегда люди, в чью честь воздвигают памятники, достойны его восхищения и уважения.