Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 26. Белые и синие

— Клянусь честью, мне очень хочется задушить ее. Что вы на это скажете?

— Отпустите ее, Вийо, — посоветовал Пишегрю, — и спускайтесь к нам.

Барбе-Марбуа подняли; у него было разбито лицо и раздроблена челюсть.

Трое узников, что не пострадали, принялись кричать:

— Хирурга! Хирурга!

Никто не отозвался.

Тогда они попросили воды, чтобы промыть раны своего товарища, но дверь оставалась закрытой, и ее приоткрыли лишь два часа спустя, когда им принесли ужин — кусок хлеба и кувшин с водой.

Всех мучила жажда, но привыкший к лишениям Пишегрю тотчас же отдал свою долю воды, чтобы промыть раны Барбе-Марбуа; однако другие узники не согласились на эту жертву: вода, необходимая для компресса, была взята из доли каждого; хлебную порцию Барбе-Марбуа (он не мог есть) единодушно разделили между остальными.

На следующий день, 23 фрюктидора (9 сентября), в семь часов утра обоз снова двинулся в путь; конвойные не поинтересовались, как провели ночь осужденные, и не позволили хирургу осмотреть раненого.

В полдень они прибыли в Этамп. Дютертр приказал сделать остановку посреди площади и выставил своих узников на обозрение черни: ей было разрешено обступить повозки. Простолюдины воспользовались разрешением и принялись освистывать, проклинать и забрасывать грязью тех, чья вина была им неведома, но в их глазах они были преступниками лишь потому, что находились под стражей.

Ссыльные попросили, чтобы обоз двигался дальше или чтобы им разрешили спуститься на землю. Но им отказали и в том и в другом. Один из осужденных, Тронсон дю Кудре, был депутатом от департамента Сена-и-Уаза, где находился Этамп, расположенный именно в том кантоне, жители которого с наибольшим энтузиазмом голосовали за него на выборах.

Болезненно восприняв неблагодарность и предательство своих сограждан, он внезапно поднялся и, как раньше говорил с трибуны, ответил окликнувшим его по имени:

— Ну да, это я, собственной персоной, ваш представитель! Узнаете ли вы своего депутата в этой железной клетке? Это мне вы поручили отстаивать свои права, и это в моем лице они были нарушены. Меня везут в ссылку, не осудив и даже не предъявив обвинения. Мое преступление состоит лишь в том, что я оберегал вашу свободу, вашу собственность и вас самих; в том, что я хотел дать Франции мир и, таким образом, вернуть вам ваших детей, которых убивает вражеский штык; мое преступление состоит лишь в том, что я оставался верен конституции, которой мы присягнули; и вот сегодня, в награду за то, что я усердно служил вам и защищал вас, вы действуете заодно с нашими палачами! Вы, мерзавцы и подлецы, недостойны того, чтобы вас представлял благородный человек!

И он снова принял неподвижную позу.

Толпа на миг остолбенела, подавленная этим пылким выступлением; но вскоре она вновь принялась осыпать осужденных оскорблениями и разъярилась еще сильнее, когда шестнадцати осужденным принесли ужин — четыре солдатских хлеба и четыре бутылки вина.

Это зрелище продолжалось три часа.

В тот вечер обоз остановился на ночлег в Анжервиле, где Дютертр хотел, как и накануне, поместить заключенных в карцер.

Но генерал-адъютант — по странному совпадению его звали Ожеро, как и человека, арестовавшего наших героев — по собственному почину разместил их на постоялом дворе, где они провели довольно сносную ночь, а Барбе-Марбуа наконец получил помощь хирурга.

Двадцать четвертого фрюктидора (10 сентября), раньше назначенного часа, заключенные прибыли в Орлеан и провели остаток дня и следующую ночь в бывшем монастыре урсулинок, превращенном в исправительное заведение.

На сей раз ссыльных охраняли не конвойные, а жандармы, относившиеся к ним очень гуманно, хотя и следовали приказу.

Затем узникам дали двух служанок, на вид простолюдинок; но в них они тотчас же узнали светских женщин, облачившихся в грубую одежду, чтобы получить возможность оказывать им услуги и снабжать их деньгами.

Женщины даже предложили Вийо и Деларю помочь им бежать (они могли устроить побег только двум заключенным).

Вийо и Деларю отказались, опасаясь, что из-за этого побега положение их товарищей ухудшится.

Имена же двух самоотверженных женщин остались неизвестны, ибо назвать их в то время означало выдать этих ангелов милосердия; в истории встречаются порой такие достойные сожаления факты, и она скорбит по этому поводу.

На следующий день заключенные прибыли в Блуа.

При входе в город внушительная толпа лодочников поджидала обоз в надежде разнести клетки и убить тех, кто в них находился.

Но капитан кавалерии, возглавлявший отряд (его звали Готье; история сохранила его имя, как и Дютертра), знаком показал заключенным, что им нечего бояться.

С помощью сорока солдат он оттеснил весь этот сброд. Разъяренная чернь не просто кричала, а осыпала ссыльных проклятиями; ослепленные гневом, люди называли их злодеями, цареубийцами и захватчиками; отряд пробился сквозь толпу, и узников поместили в небольшую очень сырую церквушку, на каменном полу которой набросали немного соломы.

При входе в церковь образовалась давка, вследствие этого чернь смогла приблизиться к осужденным вплотную, и Пишегрю почувствовал, как кто-то сунул ему в руку записку.

Как только ссыльные остались одни, Пишегрю прочел послание; в нем говорилось следующее:

"Генерал, Вы можете покинуть тюрьму, где сейчас находитесь, сесть на коня и бежать под другим именем, с паспортом — все это зависит только от Вас. Если Вы согласны, то, прочитав записку, подойдите к солдатам, что Вас охраняют, и потрудитесь надеть на голову шляпу; это будет знаком Вашего согласия. В таком случае не спите и одетым ждите с полуночи до двух часов".

Пишегрю подошел к охране с непокрытой головой. Человек, который хотел его спасти, окинул его восхищенным взглядом и удалился.

Приготовления к отъезду из Блуа настолько затянулись, что узники стали опасаться, как бы их не оставили там и во время их пребывания в городе тюремщики не нашли способ с ними расправиться. Они еще больше уверовали в это, когда генерал-адъютант, которого звали Колен, командовавший конвоем и подчинявшийся Дютертру, известный в стране как один из тех, кто устроил бойню 2 сентября, и его соратник по имени Гийе, чья репутация была не лучше, вошли в тюрьму около шести часов утра.

Эти люди казались очень возбужденными, бранились, как бы распаляя себя, и смотрели со злорадными улыбками на ссыльных.

И тут муниципального чиновника, сопровождавшего заключенных от самого Парижа, словно осенило. Он направился к пришедшим и остановился перед ними с решительным видом.

— Почему вы медлите с отъездом? — спросил он. — Все давно готово; толпа разрастается, а ваше поведение более чем подозрительно; я видел и слышал, как вы собирали людей и подстрекали их совершить насилие над заключенными. Я заявляю вам, что, если произойдет какой-нибудь несчастный случай, когда они выйдут из тюрьмы, я попрошу внести мои показания в протоколы муниципалитета, и он предъявит вам обвинение.