Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 26. Белые и синие

Моргану пришлось отступить.

Однако в тот момент, когда он подходил к середине Нового моста, показался Костер де Сен-Виктор во главе тысячи своих людей, приближаясь ускоренным шагом по улице Генего.

Молодые люди узнали друг друга, закричали от радости и, увлекая за собой солдат, обрушились с невиданной яростью на набережную Лувра, которую они вынуждены были покинуть.

Возобновилась прежняя бойня.

Меры защиты, столь великолепно предусмотренные Бонапартом, превратили Лувр в неприступную крепость.

Артиллерия, ружья и гранаты сеют повсюду смерть.

Лишь безумцы могут упорствовать в подобном бою.

Карто замечает колебания в рядах секционеров, что и вправду держатся лишь благодаря мужеству двух людей; он приказывает своим солдатам дать последний залп, построиться в колонну и двинуться в атаку на противника.

И вот секционеры уничтожены.

Более половины их лежат на мостовой; Морган, который держит в руке лишь обрубок сломанной шпаги, и Костер де Сен-Виктор, перевязывающий носовым платком рану от пули, пронзившей его бедро навылет, отходят назад, подобно двум львам, вынужденным отступить перед охотниками.

В половине седьмого все было кончено!

Все колонны были смяты, разбиты, рассеяны. Лишь два часа понадобилось Бонапарту, чтобы нанести неприятелю сокрушительное поражение.

Из пятидесяти тысяч секционеров, принявших участие в сражении, от силы тысяча человек, укрывшихся в церкви святого Рока, во дворце Эгалите, за баррикадой на улице Закона и за окнами домов, еще продолжают борьбу; поскольку сгустившийся сумрак мешает ускорить развязку, Бонапарт приказывает стрелять вдогонку секционерам в сторону моста Менял и бульваров из орудий, заряженных только порохом.

Паника так велика, что грохота выстрелов достаточно, чтобы обратить секционеров в бегство.

В семь часов Баррас с Бонапартом возвращаются в Конвент, к депутатам, которые откладывают в сторону оружие и аплодируют им.

— Старики-новобранцы, — говорит Баррас, — ваши враги уничтожены! Вы свободны, и родина спасена!

Крики "Да здравствует Баррас!" звучат со всех сторон.

Но он, качая головой и жестом призывая к тишине, говорит:

— Не мне, граждане депутаты, мы обязаны победой, а быстрым и искусным мерам моего молодого коллеги Бонапарта.

Когда весь зал разразился восторженными криками "Ура!", настолько же пылкими, насколько велик перед тем был испуг; луч закатного солнца, проскользнувший под своды зала, очертил пурпурно-золотой ореол вокруг головы юного победителя; его смуглое лицо было невозмутимо.

— Ты видишь? — спросил Шенье Тальена, усмотрев в этом свете предзнаменование, и сжал его руку. — Если бы Брут был здесь!

В тот же вечер Морган, чудом оставшийся живым и невредимым, незаметно миновал заставу и отправился в путь по безансонской дороге, в то время как Костер де Сен-Виктор явился просить убежища к прекрасной Орелии де Сент-Амур, полагая, что нигде не найдет лучшего укрытия, чем в доме любовницы Барраса.

В результате событий, подобных тем, о которых мы только что поведали, когда пушки грохотали на всех перекрестках, и кровь рекой текла по улицам столицы, любое общество приходит в состояние величайшей растерянности, и некоторое время не может от нее оправиться.

Несмотря на то что хватило одного дня, 14 вандемьера, чтобы убрать трупы и устранить самые явные следы сражения, парижане в течение еще нескольких дней продолжали обсуждать подробности этого грозного дня: его оказалось достаточно, чтобы вернуть подвергшемуся угрозе Конвенту — то есть Революции и ее творцам — авторитет, необходимый для тех нововведений, страх перед которыми привел к рассказанным нами событиям.

Уже четырнадцатого утром Конвент ясно осознал, что вернул себе всю полноту власти, и почти перестал интересоваться судьбой секционеров; к тому же те исчезли, не оставив после себя никакого следа, кроме крови, которую удалось стереть всего лишь за день, если не из памяти граждан, то хотя бы с уличных мостовых.

Конвент ограничился тем, что расформировал штаб национальной гвардии, распустил гренадеров и егерей — большая часть из них были молодыми людьми с косичками, — поставил во главе национальной гвардии Барраса, точнее, его коллегу Бонапарта, кому Баррас уступил трудоемкую часть работы, а также приказал разоружить секцию Лепелетье и секцию Французского театра и, наконец, образовал три комиссии для суда над главарями секционеров, хотя почти все они скрылись.

На протяжении еще нескольких дней люди рассказывали друг другу истории, связанные с этим днем, которому было суждено оставить в сердцах парижан столь долгую и кровавую память. Торжественные слова, слетавшие с уст раненых или скорее исходившие от их красноречивых ран в этот великий патриотический день, повторялись и воодушевляли всех. Рассказывали, как жены и дочери депутатов, ставшие сестрами милосердия, трогательно ухаживали за ранеными, привезенными в Конвент, где так называемый зал Побед был превращен в госпиталь.

Не забывали ни о Баррасе, сумевшем столь удачно, с первого взгляда, подобрать себе заместителя; ни о его заместителе, вчера еще безвестном человеке, что внезапно вознесся над всеми, как божество посреди грома и молний.

Сойдя со своего объятого пламенем пьедестала, Бонапарт остался генералом внутренней армии и, чтобы не удаляться от штаба, находившегося на бульваре Капуцинок, где прежде располагалось министерство иностранных дел, поселился в двухкомнатном номере гостиницы "Согласие", на Новой улице Капуцинок.

Здесь же, в одной из комнат, служившей кабинетом, ему доложили о том, что пришел молодой человек, представившийся как Эжен Богарне.

Хотя Бонапарта уже осаждали просители, он еще не проводил среди них строгого отбора.

К тому же имя Эжен Богарне навевало ему лишь приятные воспоминания.

Поэтому он приказал пропустить юношу.

Для тех наших читателей, перед которыми Эжен предстал тремя годами раньше в Страсбуре, нет нужды повторять, что это был изящный и красивый молодой человек; теперь ему было шестнадцать-семнадцать лет.

У него были большие глаза, длинные темные волосы, алые полные губы, белые зубы, аристократические руки и ноги. Последнюю особенность юноши тотчас же подметил генерал, так же как и его приятную застенчивость, неотделимую от смущения первой встречи, застенчивость, столь подобающую юности, особенно когда она оказывается в роли просительницы.

С тех пор как он вошел, Бонапарт смотрел на него с величайшим вниманием, что лишь усугубляло замешательство Эжена.

Неожиданно, точно стряхнув с себя недостойную робость, юноша поднял голову и принял уверенный вид.