Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 23. Графиня де Шарни. Часть. 4,5,6

Объясним, почему королева согласилась, чтобы одна из камеристок находилась при ней безотлучно.

Однажды ночью, едва королева легла (было около часу ночи), а г-жа Кампан стояла у ее кровати и разговаривала с ней, в коридоре вдруг послышались чьи-то шаги, а потом до их слуха долетели звуки борьбы.

Госпожа Кампан хотела пойти посмотреть, в чем дело, но королева судорожно вцепилась в камеристку, вернее, в подругу.

— Не оставляйте меня, Кампан! — взмолилась она.

Тем временем из коридора донесся крик:

— Ничего не бойтесь, ваше величество; я поймал негодяя, который хотел вас убить!

Голос принадлежал камердинеру.

— Господи! — вскричала королева, воздев к небу руки. — Что за жизнь! Днем — оскорбления, ночью — убийства!

Она крикнула камердинеру:

— Отпустите этого человека и отворите ему дверь.

— Но, ваше величество… — хотела было возразить г-жа Кампан.

— Ах, моя дорогая! Если его арестовать, завтра якобинцы превратят его в героя!

Покушавшегося отпустили; им оказался прислужник из туалетной короля.

С этого дня король и настоял на том, чтобы кто-нибудь безотлучно находился в спальне королевы.

Мария Антуанетта остановила свой выбор на г-же Кампан.

В ночь, последовавшую за объявлением отечества в опасности, г-жа Кампан проснулась, когда было около двух часов: луч луны, этот ночной светоч, этот дружеский огонек, пройдя сквозь стекло, падал на постель королевы, окрашивая простыни в голубоватый цвет.

Госпожа Кампан услышала вздох: она поняла, что королева не спит.

— Вам плохо, ваше величество? — спросила она вполголоса.

— Мне всегда плохо, Кампан, — ответила Мария Антуанетта, — однако я надеюсь, что моим мучениям скоро придет конец.

— Великий Боже! — вскрикнула камеристка. — Ваше величество, что вы такое говорите?! Неужели ваше величество посетили какие-нибудь дурные мысли?

— Нет, напротив, Кампан.

Она протянула бескровную руку, казавшуюся еще бледнее в лунном свете:

— Через месяц, — с невыразимой печалью в голосе произнесла королева, — этот лунный свет будет свидетелем нашего освобождения от цепей.

— Ах! — радостно вскрикнула г-жа Кампан. — Так вы согласились на помощь господина де Лафайета и собираетесь бежать?

— Помощь господина де Лафайета? О нет, Боже сохрани! — брезгливо поморщилась королева. — Нет, через месяц мой племянник Франц будет в Париже.

— Вы уверены в этом, ваше величество? — испуганно спросила г-жа Кампан.

— Да, — отвечала королева, — все решено! Австрия и Пруссия заключили союз: объединив свои силы, они двинутся на Париж; у нас есть маршрут принцев и союзных армий, и мы может твердо сказать: "В такой-то день наши избавители будут в Валансьене… в такой-то день — в Вердене… в такой-то день — в Париже!"

— А вы не боитесь, что…

Госпожа Кампан замолчала.

— … что меня убьют? — договорила королева. — Да, такая опасность существует, я знаю; но что поделаешь, Кампан? Кто не рискует, тот не выигрывает!

— А в какой день ваши союзники рассчитывают быть в Париже? — спросила г-жа Кампан.

— Между пятнадцатым и двадцатым августа, — ответила королева.

— Да услышит вас Господь! — прошептала г-жа Кампан.

К счастью, Господь ее не услышал: вернее, он услышал и послал Франции помощь, на которую она не рассчитывала: он послал "Марсельезу".

То, что ободряло королеву, должно было бы на самом деле ее ужаснуть: это был манифест герцога Брауншвейгского.

Этот манифест, который должен был вернуться в Париж только 26 июля, был составлен в Тюильри и отправлен оттуда в первых числах июля.

Однако приблизительно в то же время, когда двор составлял в Париже этот безумный документ, повлекший за собой те события, о каких нам еще предстоит рассказать, вот что происходило в Страсбуре.

Страсбур — один из типичнейших французских городов именно потому, что он перестал быть австрийским; Страсбур — один из самых надежных наших оплотов, у ворот которого, как мы уже говорили, стоял неприятель.

Вот почему именно сюда уже полгода, то есть с тех пор как возник вопрос о войне, стекались свежие батальоны волонтёров, горячих патриотов.

Этот город, любовавшийся отражением своего величественного шпиля в Рейне — единственном препятствии, отделявшем нас от неприятеля, — представлял собою бурлящее средоточие войны, молодости, радости, удовольствий, балов, смотров; звон оружия здесь постоянно сливался со звуками праздничной музыки.

Через одни ворота в Страсбур прибывали необученные волонтёры, а из других ворот выходили солдаты, признанные годными к сражениям; там старые друзья встречались, обнимались и прощались, сестры рыдали, матери молились, отцы говорили: "Ступайте и умрите за Францию!"

И все это происходило под звон колоколов и грохот пушек — этих двух бронзовых голосов, говорящих с Господом: один — взывая о милосердии, другой — требуя справедливости.

Во время одного из таких расставаний, более других торжественного, потому что солдат на войну отправлялось больше обыкновенного, мэр Страсбург, Дитрих, достойный и искренний патриот, пригласил этих бравых солдат к себе на банкет, где им предстояло побрататься с офицерами гарнизона.

Две дочери мэра, а также двенадцать — пятнадцать их подруг, светловолосые и благородные девицы Эльзаса, которых из-за золотых волос можно было принять за нимф Цереры, должны были если не возглавлять банкет, то, по крайней мере, подобно цветам, придать ему красоту и благоухание.

В числе гостей был завсегдатай дома Дитриха, друг семьи, молодой дворянин из Франш-Конте по имени Руже де Лиль. Мы знавали его стариком, он-то и поведал нам о рождении этого благородного цветка войны — его увидит и наш читатель. Руже де Лилю было в ту пору двадцать лет, и в качестве офицера инженерных войск он нес службу в страсбурском гарнизоне.

Поэт и музыкант, он участвовал в большом концерте как пианист; его голос громко звучал в общем патриотическом хоре.

Никогда еще такой истинно французский, такой глубоко национальный пир не освещался столь горячим июньским солнцем.

Никто не говорил о себе: все говорили о Франции.

Смерть ходила рядом, как на античных пирах, это верно; но это была прекрасная, улыбающаяся смерть, не с отвратительной косой и зловещими песочными часами, а со шпагой в одной руке и с пальмовой ветвью — в другой.

Гости выбирали песню: старая фарандола "Дело пойдет!" выражала народный гнев и призывала к междоусобной войне; требовалось нечто иное, что выражало бы патриотические, братские чувства и в то же время грозно звучало для иноземных полчищ.

Кто мог бы стать современным Тиртеем и в пушечном дыму, под свист ядер и пуль бросил бы в лицо неприятелю гимн Франции?