Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 23. Графиня де Шарни. Часть. 4,5,6

И кто же это сказал? Человек, участвовавший в событиях 20 июня, 10 августа и 2 сентября, этот повелитель бурь, ставший капитаном и бросивший в море два якоря национального спасения: свободу и собственность.

Жиронда не поняла: честная Жиронда испытывала инстинктивное отвращение — как бы поточнее выразиться? — к уступчивому Дантону; читатели уже видели, как она отказала ему в диктатуре в тот самый момент, когда он хотел предотвратить бойню.

Один из жирондистов поднялся и, вместо того чтобы аплодисментами встретить слова гениального человека, только что определившего два величайших опасения Франции и постаравшегося успокоить народ, крикнул Дантону:

— Тот, кто пытается освятить собственность, порочит ее; касаться ее, пусть даже для того, чтобы утвердить, значит — поколебать святость собственности. Собственность первична по отношению к любому закону!

Конвент принял два декрета:

"Конституция может иметь силу только в том случае, если она принята народом".

"Личная безопасность граждан, а также их собственность находятся под охраной нации".

Это было то и не то; в политике нет ничего страшнее слова "почти".

Кроме того, была принята отставка Дантона.

Но человек, который счел себя достаточно сильным, чтобы взять на себя ответственность за 2 сентября, то есть за террор в Париже, за ненависть провинции, за проклятие заграницы, — человек этот, вне всякого сомнения, обладал силой!

Действительно, он держал в своих руках дипломатию, войну и полицию; Дюмурье, а стало быть, и армия тоже находились в его подчинении.

Новость о победе при Вальми достигла Парижа и вызвала величайшую радость: прилетев на орлиных крыльях, она расценивалась гораздо выше, чем на самом деле того заслуживала.

Вот почему Франция вдруг забыла о только что пережитом смертельном ужасе и стала вести себя крайне вызывающе; во всех клубах только и разговоров было, что о битвах да сражениях.

"Почему, раз уж король Пруссии побежден, он не взят в плен, не связан, не удавлен или, во всяком случае, не отброшен по другую сторону Рейна?" — вот какие разговоры слышались со всех сторон.

И поползли слухи: "Все объясняется очень просто: Дюмурье — предатель! Он продался пруссакам!"

Так Дюмурье получил вознаграждение за оказанную им неоценимую услугу: неблагодарность.

Прусский король отнюдь не считал себя побежденным: он атаковал высоты Вальми, но не смог их взять, только и всего; и та и другая армии сохранили свои лагеря; французы, с самого начала кампании откатывавшиеся назад, преследуемые паникой, поражениями, превратностями судьбы, на сей раз всего-навсего сумели удержаться. Что касается потерь, то с обеих сторон они были приблизительно равны.

Вот чего нельзя было сказать Парижу, Франции, Европе, потому что они жаждали победы; но именно с таким сообщением Дюмурье отправил к Дантону Вестермана.

Победа над пруссаками была столь незначительной, а отступили они так недалеко, что спустя двенадцать дней после сражения при Вальми они находились все в тех же лагерях.

Дюмурье написал в Париж, спрашивая, следует ли ему вступать в переговоры, если пруссаки обратятся к нему с предложениями. На его запрос было получено два ответа: одни — из министерства, высокомерный, официальный, продиктованный воодушевлением от победы; другой, умный и спокойный, был от Дантона.

Письмо из министерства гласило без обиняков:

"Республика не вступает ни в какие переговоры, пока неприятель не освободил французскую территорию".

Дантон писал:

"Лишь бы пруссаки покинули пределы Франции; добивайтесь этого любой ценой".

Вести переговоры было непросто, если принять во внимание состояние духа прусского короля: почти в одно время с тем, как в Париж пришла новость о победе при Вальми, в Вальми было получено известие о свержении королевской власти и провозглашении республики. Прусский король был взбешен.

Последствия этого вторжения, предпринятого с целью спасения короля Франции и не имевшего до той поры другого результата, кроме событий 10 августа, а также 2 и 21 сентября, то есть пленения короля, резни аристократов и свержения монархии, вызвали у Фридриха Вильгельма приступ мрачной ярости; он хотел сражения любой ценой и отдал приказ начать 29 сентября военные действия.

Как видят читатели, до того, чтобы оставить территорию республики, было еще далеко.

Двадцать девятого вместо сражения состоялся совет.

Впрочем, Дюмурье был готов ко всему.

Герцог Брауншвейгский, очень несдержанный в речах, становился чрезвычайно осмотрительным, когда предстояло перейти от слов к делам; герцог Брауншвейгский в конечном счете был больше англичанином, нежели немцем: он был женат на сестре английской королевы и из Лондона получал не меньше советов, чем из Берлина. Если Англия решит драться, он будет сражаться обеими руками: одной рукой — за Пруссию, другой — за Англию; но если англичане, его хозяева, не станут вынимать шпаги из ножен, он был готов вложить в ножны и свою.

Итак, 29-го герцог Брауншвейгский представил на совете письма Англии и Голландии, отказывавшихся присоединиться к коалиции. Кроме того, Кюстин двинулся на Рейн, угрожая Кобленцу, а в случае взятия Кобленца путь в Пруссию Фридриху Вильгельму будет отрезан.

И потом, было еще нечто гораздо более важное и серьезное, чем все вышеупомянутое! Случилось так, что у этого прусского короля была любовница, графиня фон Лихтенау. Она вместе со всеми последовала за армией (как Гёте, который набрасывал в фургоне его величества первые сцены своего "Фауста"); она рассчитывала на восхитительную военную прогулку: она хотела видеть Париж.

А пока она остановилась в Спа. Там она узнала о сражении при Вальми, об опасностях, грозивших ее августейшему любовнику. Красавица-графиня чрезвычайно боялась двух вещей: ядер французов и улыбок француженок; она строчила письмо за письмом, и постскриптумы в этих письмах, то есть самое сокровенное, о чем думала писавшая их, состояли всего из одного слова: "Вернись!"

Короля Прусского удерживало, признаться, лишь одно: ему было неловко бросить в беде Людовика XVI. Все эти соображения влияли на него по-своему; однако двумя наиболее внушительными были слезы любовницы и опасность, грозившая Кобленцу.

Тем не менее, он настаивал на освобождении Людовика XVI. Дантон поспешил передать ему через Вестермана все приказы Коммуны, свидетельствовавшие о заботливом уходе за узником. Прусский король был этим удовлетворен: как видят читатели, его нельзя обвинить в несговорчивости! Его друзья уверяют, что, прежде чем удалиться, он заставил Дюмурье и Дантона дать ему слово спасти королю жизнь; однако не существует никаких доказательств этого утверждения.