Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 23. Графиня де Шарни. Часть. 4,5,6

— Не в вашей комнате, — возразил тот же комиссар муниципалитета, — а в столовой; мы только что так условились с министром юстиции.

— Но вы же слышали, — заметил король, — что декрет Конвента позволяет мне увидеться с семьей без свидетелей.

— Это верно; вы увидитесь наедине: дверь будет закрыта; но мы будем присматривать за вами через витраж.

— Хорошо, пусть будет так.

Комиссары удалились, и король прошел в столовую; Клери, последовав за ним, стал отодвигать стол и стулья, чтобы освободить побольше места.

— Клери, — обратился к нему король, — принесите воды и стакан на тот случай, если королева захочет пить.

На столе стоял графин с ледяной водой, в пристрастии к которой короля упрекнул один из членов Коммуны; Клери принес только стакан.

— Подайте обычной воды, Клери, — попросил король, — если королева выпьет ледяной воды, с непривычки она может захворать… И вот еще что, Клери: попросите господина де Фирмонта не выходить из моего кабинета: я боюсь, как бы при виде священника мои близкие не разволновались.

В половине девятого дверь распахнулась. Первой вошла королева, ведя за руку сына; принцесса Мария Тереза и мадам Елизавета следовали за ней.

Король протянул руки; все четверо со слезами бросились к нему.

Клери вышел и прикрыл дверь.

Несколько минут стояло гробовое молчание, нарушаемое лишь рыданиями; потом королева потянула короля за собой в его комнату.

— Нет, — возразил, удерживая ее, король, — я могу видеться с вами только здесь.

Королева и члены королевской семьи слышали через разносчиков газет о приговоре, но не знали подробностей процесса; король обо всем им рассказал, извиняя осудивших его людей, и обратил внимание королевы на то, что ни Петион, ни Манюэль не требовали казни.

Королева слушала, и всякий раз, как она хотела заговорить, ее душили слезы.

Господь послал несчастному узнику утешение: в свои последние часы он был обласкан любовью всех, кто его окружал, даже любовью королевы.

Как уже могли заметить читатели в романической части этой книги, королева с удовольствием отдавалась радостям земным; она обладала живым воображением, которое в гораздо большей степени, нежели темперамент, заставляет женщин забывать об осмотрительности; королева всю свою жизнь совершала необдуманные поступки; она была неосмотрительной в дружбе, она была неосмотрительной в любви. Заключение спасло ее с нравственной точки зрения, вернуло к чистым и святым семейным узам, которые она нарушала в дни своей бурной молодости. Королева все умела делать только страстно, и она в конце концов страстно полюбила в несчастье и короля, этого супруга, в котором в дни процветания видела лишь вульгарного толстяка; в Варение, а также 10 августа Людовик XVI показался ей человеком бессильным, нерешительным, преждевременно отяжелевшим, чуть ли не трусом; в Тампле она начала замечать, что ошибалась в нем не только как жена, но и как королева, в Тампле она увидела, что он умеет быть спокойным, терпеливо сносящим оскорбления, кротким и стойким, как Христос; все, что в ней было от высокомерной светской дамы, смягчилось, растаяло, уступило место добрым чувствам. Если раньше она чрезмерно презирала, то теперь сверх меры любила. "Увы! — сказал король г-ну де Фирмонту. — Зачем я так сильно люблю и столь нежно любим?!"

Вот почему во время этой последней встречи королева испытывала нечто вроде угрызений совести. Она хотела увести короля в его комнату, чтобы хоть мгновение побыть с ним наедине; когда она поняла, что это невозможно, она увлекла короля к окну.

Там она, без сомнения, опустилась бы перед ним на колени и в слезах и рыданиях просила бы у него прощения; король все понял и, удержав ее, вынул из кармана свое завещание.

— Прочтите это, моя возлюбленная супруга! — произнес он.

Он указал ей один из абзацев, который королева стала читать вполголоса:

"Прошу мою супругу простить мне все зло, которое она терпит по моей вине, а также огорчения, которые я мог ей причинить на протяжении нашей совместной жизни, как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь, даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала".

Мария Антуанетта взяла руки короля в свои и прижалась к ним губами; в этой фразе "как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь" заключалось милосердное прощение, а в словах: "даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала" — необычайная деликатность.

Благодаря этому она умрет с миром в душе, несчастная царственная Магдалина; за свою любовь к королю, хоть и запоздалую, она была вознаграждена Божьим и человеческим милосердием, и ей было даровано прощение не тихонько, тайком, не как снисхождение, которого стыдился бы сам король, но во весь голос, публично!

Кто посмел бы в чем-нибудь упрекнуть женщину, которая предстанет перед потомством увенчанная не только мученическим ореолом, но и прощением своего супруга?

Она это почувствовала; она поняла также, что с этой минуты стала неуязвима перед лицом истории; однако она ощутила себя еще более беззащитной перед тем, кого она любила слишком запоздало, чувствуя, что всю жизнь его недооценивала. Из груди несчастной женщины рвались уже не слова, а рыдания, крики; она говорила, что хочет умереть вместе со своим супругом и что, если ей откажут в этой милости, она уморит себя голодом.

Комиссары муниципалитета, наблюдавшие за четой через застекленную дверь, не могли сдержаться: сначала они отвели глаза, лотом, ничего не видя, но продолжая слышать душераздирающие стоны, позволили себе снова стать людьми и зарыдали.

Предсмертное прощание длилось около двух часов.

Наконец, в четверть одиннадцатого король поднялся первым; тогда жена, сестра, дети повисли на нем, как яблоки на яблоне: король с королевой держали дофина за руки; принцесса Мария Тереза, стоя по левую руку от отца, обняла его за талию; мадам Елизавета с той же стороны, что и ее племянница, но чуть сзади, сжимала плечо короля; королева — а именно она более других имела право на утешение, потому что была самой грешной, — обхватила мужа за шею, и вся эта скорбная группа медленно продвигалась к двери со стонами, рыданиями, криками, среди которых слышалось только:

— Мы увидимся, правда?

— Да… Да… не беспокойтесь!

— Завтра утром… завтра утром, в восемь часов?

— Я вам обещаю…

— А почему не в семь? — спросила королева.

— Ну, хорошо, в семь, — согласился король, — а теперь… прощайте! Прощайте!

Это "прощайте!" было так выразительно, что все почувствовали: он боится, как бы ему не изменило мужество.

Юная принцесса не могла более выносить эту муку: протяжно вздохнув, она без чувств упала на пол.