Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 23. Графиня де Шарни. Часть. 4,5,6

А тот человек оставался на прежнем месте, стоя неподвижно и насмешливо глядя на королеву. Это было болезненное, роковое наваждение, похожее на ночной кошмар, возникший наяву.

Атмосфера в зале была накалена до предела. Гнев противоборствующих сторон непременно должен был столкнуться, как это бывает в грозовые дни августа, когда две тучи, катящиеся с разных сторон одна навстречу другой, неотвратимо наплывают друг на друга, высекая гром и молнию.

И случай наконец представился.

Очаровательная г-жа Дюгазон пела дуэт с тенором, и в этом дуэте были такие слова:

О, как люблю я госпожу!

Отважная певица вышла на авансцену, устремив взгляд на королеву и простирая к ней руки, и тем бросала залу роковой вызов.

Королева поняла, что сейчас поднимется буря.

Она в безотчетном ужасе отпрянула и взглянула на господина у колонны. Ей почудилось, что он подал знак, которому сидевшие в партере немедленно повиновались.

Весь партер хором издал страшный крик:

— Нет больше господина! Нет больше госпожи! Свобода!..

Однако в ответ из лож и с галереи пронеслось:

— Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствуют отныне и навечно наш господин и наша госпожа!

— Нет больше господина! Нет больше госпожи! Свобода! Свобода! Свобода! — снова взвыл партер.

Вызов был брошен и принят, война объявлена — разгорелся бой.

Королева издала душераздирающий крик и закрыла глаза; у нее не было сил смотреть на таинственного незнакомца, этого демона, повелителя смуты, духа разрушения.

В то же мгновение королеву обступили офицеры национальной гвардии; они закрыли ее собой и увели из зала.

Но и в коридорах ее продолжали преследовать те же крики:

— Нет больше господина! Нет больше госпожи! Нет больше короля! Нет больше королевы!

Она не помнила, как очутилась в карете.

С этого вечера королева перестала ходить в театр.

Тридцатого сентября Учредительное собрание устами своего председателя Туре объявило, что считает свою миссию исполненной и закрывает заседания.

Вот в нескольких словах плоды его работы, которая длилась два года и четыре месяца:

полное разрушение монархического порядка;

организация народной власти;

уничтожение всех привилегий дворянства и духовенства;

выпуск ассигнатов на сумму один миллиард двести миллионов;

установление ипотеки на национальные имущества;

признание свободы культов;

отмена монашеских обетов;

отмена приказов о заточении без суда и следствия;

установление равного обложения государственными налогами;

отмена таможен внутри страны; образование национальной гвардии; наконец, вотирование конституции и принятие ее королем.

Король и королева должны были бы уж очень мрачно смотреть в будущее, чтобы поверить: следует более опасаться не распущенного Собрания, а нового, которое еще будет созвано.

Второго октября, то есть два дня спустя после роспуска Учредительного собрания, в час, когда Барнав обыкновенно виделся с королевой, его пригласили к ее величеству, но не в комнату г-жи Кампан на антресолях, а в большой кабинет.

Вечером того дня, когда король присягнул конституции, часовые и адъютанты Лафайета покинули внутренние покои дворца, и если король в этот день не вернул себе былого могущества, то, уж во всяком случае, он вновь обрел свободу.

Это было небольшим вознаграждением за унижение, на которое он, как мы видели, с горечью жаловался королеве.

Хотя Барнава не ожидал официальный прием или торжественная аудиенция, ему, по крайней мере, не пришлось на сей раз прибегать к предосторожностям, которых до тех пор требовало его присутствие в Тюильри.

Он был очень бледен и казался печальным; это поразило королеву.

Она приняла его стоя, хотя знала, что молодой адвокат испытывает по отношению к ней глубокую почтительность, и была уверена в том, что, если она будет сидеть, он не допустит бестактности, которую позволил себе председатель Туре, когда увидел, что король не встает.

— Ну что же, господин Барнав, — начала королева, — вы удовлетворены, не так ли: король последовал вашему совету, он присягнул конституции.

— Королева очень добра ко мне, когда говорит, что король последовал моему совету… — с поклоном отозвался Барнав. — Если бы мое мнение не совпадало с мнением императора Леопольда и князя фон Кауница, его величество король, возможно, проявил бы еще большую неуверенность в этом деле, однако это единственный способ спасти королю жизнь, если короля можно…

Барнав замолчал.

— … можно спасти… вы это хотели сказать, не так ли? — со свойственным ей мужеством открыто спросила королева.

— Храни меня Боже, ваше величество, от того, чтобы предсказывать подобные несчастья! Однако, поскольку я скоро уезжаю из Парижа и собираюсь навсегда проститься с королевой, мне не хотелось бы ни слишком разочаровывать ваше величество, ни внушать несбыточные надежды.

— Вы уезжаете из Парижа, господин Барнав? Вы собираетесь меня оставить?

— Так как работа Собрания, членом которого я являюсь, окончена и Учредительное собрание постановило, что никто из его членов не может войти в Законодательное собрание, у меня нет оснований оставаться в Париже.

— Даже для того, чтобы быть нам полезным, господин Барнав?

Барнав печально улыбнулся.

— Даже для того, чтобы быть вам полезным; потому что с сегодняшнего дня, ваше величество, или, точнее, вот уже третий день как я ничем не могу быть вам полезен.

— Ах, сударь! Как мало вы себя цените! — заметила королева.

— Увы, нет, ваше величество! Я сужу о себе беспристрастно и считаю себя слабым… я взвешиваю свое влияние и нахожу, что вес его очень мал… Моя сила — я умолял монархию воспользоваться ею как рычагом — состояла в моем влиянии на Собрание, в моем господстве в Якобинском клубе, в моей популярности, достигнутой с таким трудом; но вот Собрание распущено, якобинцы переродились в фейянов, и я весьма опасаюсь, как бы фейяны не сыграли в опасную игру, разойдясь с якобинцами… А моя популярность, ваше величество…

Барнав улыбнулся еще печальнее:

— … а моей популярности пришел конец!

Королева взглянула на Барнава, и в глазах ее мелькнул странный блеск, похожий на торжество.

— Ну что же, — проговорила она, — вы теперь видите, сударь, что популярность преходяща.

Барнав тяжело вздохнул.

Королева поняла, что допустила, как это часто с ней бывало, небольшую жестокость.

В самом деле, если Барнав потерял популярность всего за месяц, если слова Робеспьера вынудили его склонить голову — кто в том виноват? Не эта ли роковая монархия, увлекающая вслед за собою в бездну всех, кого она ни коснется; не эта ли страшная судьба, сотворившая из Марии Антуанетты, как раньше это произошло с Марией Стюарт, нечто вроде ангела смерти, толкавшего в могилу всех, кому он являлся?