Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 22. Графиня де Шарни. Часть. 1,2,3 1996.

Там были орудия пыток всех видов и времен, начиная с эпохи Филиппа Августа и кончая эпохой Людовика XVI, от крючьев, которыми разрывали иудеев в XIII веке, до колес, на которых ломали кости протестантам в XVII веке.

Фаврас останавливался у каждого из орудий, спрашивал их название.

Его хладнокровие изумило даже палачей, а уж их не так-то легко было удивить.

— Зачем вы все это спрашиваете? — обратился один из них к осужденному.

Тот взглянул на него с тем насмешливым видом, что так хорошо умеют принимать знатные люди.

— Сударь, — отвечал он, — вполне возможно, что я скоро встречусь с Сатаной, и если это произойдет, я был бы не прочь с ним подружиться, рассказав о неведомых ему приспособлениях для истязания жертв.

Узник завершил осмотр как раз в то мгновение, как часы на башне Шатле пробили пять.

Прошло уже два часа с тех пор, как он оставил свою камеру.

Его отвели обратно.

Там он застал ожидавшего его кюре из церкви святого Павла.

Как мог заметить читатель, Фаврас не без пользы провел два часа ожидания: если что и могло надлежащим образом подготовить его к смерти, так это зрелище в камере пыток.

Увидев маркиза, кюре раскрыл ему объятия.

— Святой отец, — сказал Фаврас, — простите, что я могу раскрыть навстречу вам лишь свое сердце; эти господа постарались, чтобы иных возможностей приветствовать вас у меня не было.

И он указал на связанные за спиной руки.

— Не могли бы вы на то время, пока осужденный будет находиться со мной, развязать ему руки? — спросил священник.

— Это не в нашей власти, — ответил судебный исполнитель.

— Святой отец! — продолжал Фаврас, — спросите, не могут ли они связать их спереди, а не за спиной; это было бы весьма кстати, ведь читая приговор, я должен буду держать свечу.

Два помощника палача вопросительно взглянули на судебного исполнителя, и тот кивнул, давая понять, что не видит в этой просьбе ничего предосудительного, после чего маркизу была оказана милость, которой он добивался.

Потом его оставили со священником наедине.

Что произошло во время возвышенной беседы человека мирского с человеком Божьим — этого не знает никто. Снял ли маркиз перед святостью веры печать молчания со своего сердца, оставшегося закрытым перед могуществом правосудия? А его иссушенные иронией глаза пролили хоть одну слезу в ответ на утешения, предлагаемые иным миром, куда ему предстояло вступить? Оплакал ли он любимые существа, которые собирался покинуть в этом мире? Все это так и осталось загадкой для тех, кто вошел в его темницу около трех часов пополудни и увидел, что маркиз улыбается, глаза его сухи, а сердце — на замке.

Они пришли ему объявить, что настал его смертный час.

— Прошу прощения, господа, но вы сами заставили меня ждать, — заметил он, — я давно готов.

Он давно уже был без кафтана и камзола; его разули, сняли с него чулки и поверх того, что на нем было, надели белую рубаху.

На грудь ему повесили дощечку, гласившую: "Заговорщик против государства".

У ворот Шатле его ждала двухколесная повозка, окруженная со всех сторон многочисленной стражей.

В повозке горел факел.

При виде осужденного толпа зарукоплескала.

Приговор стал известен уже с шести часов утра, и толпе казалось, что его слишком долго не приводят в исполнение.

По улицам бегали какие-то люди, попрошайничая у прохожих.

— А по какому случаю вы просите денег? — удивлялись те.

— По случаю казни господина де Фавраса, — отвечали нищие, наживающиеся на смерти.

Маркиз без колебаний шагнул в повозку; он сел с той стороны, где был прикреплен факел, отлично понимая, что факел этот зажжен из-за него.

Священник церкви святого Павла поднялся вслед за ним и сел слева.

Последним поднялся палач, севший сзади.

Это был тот самый господин с печальными и выразительными глазами, которого мы уже видели во дворе Бисетра во время испытания машины г-на Гильотена.

Мы его видели тогда, видим теперь и еще будем иметь случай с ним встретиться. Это истинный герой той эпохи, в которую мы с вами вступаем.

Прежде чем сесть, палач накинул на шею Фавраса веревку, на которой тому суждено было висеть.

Конец веревки палач держал в руках.

В ту минуту как повозка тронулась в путь, в толпе произошло движение. Фаврас взглянул в ту сторону.

Он увидел людей, проталкивавшихся вперед, чтобы лучше видеть повозку.

Неожиданно он против своей воли вздрогнул: в первом ряду он узнал своего ночного посетителя, обещавшего не оставлять его до последней минуты. Тот был в костюме рыночного грузчика; он стоял в окружении пяти или шести спутников — это они раздвинули толпу, пробиваясь вперед.

Осужденный кивнул ему с выражением признательности, но и только.

Повозка покатилась дальше и остановилась перед собором Парижской Богоматери.

Средние двери были распахнуты настежь, и через них в глубине темного храма был виден пылавший свечами главный алтарь.

Любопытных собралось так много, что повозка была вынуждена поминутно останавливаться и продолжала движение лишь после того, как страже удавалось расчистить путь, беспрестанно перегораживаемый людским потоком, перед которым не в силах была устоять слабая цепь солдат.

На паперти солдатам удалось расчистить от зевак небольшое место.

— Вы должны выйти и покаяться, сударь, — приказал палач осужденному.

Фаврас молча подчинился.

Священник вышел из повозки первым, за ним — осужденный, потом — палач, не выпускавший веревку из рук.

Руки маркиза были связаны в запястьях, что не мешало ему шевелить пальцами.

В правую руку ему вложили факел, в левую — приговор.

Осужденный взошел на паперть и встал на колени.

В первом ряду обступившей его толпы он узнал все того же рыночного грузчика и его товарищей, встречавших его при выходе из Шатле.

Казалось, такое упорство его тронуло, но ни один звук так и не сорвался с его губ.

Секретарь суда Шатле уже ждал маркиза.

— Читайте, сударь! — громко приказал он ему, а затем прибавил едва слышно:

— Господин маркиз! Знаете ли вы, что, если вы захотите спастись, вам достаточно шепнуть одно слово?

Осужденный оставил его вопрос без ответа и начал читать приговор.

Он читал громко и ничем не выдавал ни малейшего волнения, а дочитав до конца, обратился к окружавшей его толпе:

— Скоро я предстану перед Господом. Я прощаю тем, кто вопреки своей совести обвинил меня в преступных замыслах. Я любил своего короля и умру, сохранив верность этому чувству. Своей смертью я подаю пример верности, которому, надеюсь, последуют хотя бы несколько благородных сердец. Народ громко требует моей смерти, ему нужна жертва. Да будет так! Я предпочитаю, чтобы роковой выбор пал на меня, нежели на какого-нибудь слабовольного человека, кого незаслуженная казнь повергла бы в отчаяние. Итак, если от меня не требуется ничего другого, кроме того что я уже сделал, продолжим наш путь, господа.