Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 22. Графиня де Шарни. Часть. 1,2,3 1996.

И вот с вареньем было покончено и горшочек блестел, как хрустальный бокал, из которого Питу только что допил последний глоток бордо, как вдруг на пороге появилась графиня вместе с Себастьеном.

Трудно было узнать строгую мадемуазель де Таверне или важную графиню де Шарни в молодой матери, опиравшейся на руку своего мальчика: глаза ее сияли от счастья, улыбка была несказанно прекрасна; на бледных, впервые омытых сладостными слезами щеках Андре заиграл нежный румянец, удививший даже ее; материнская любовь, составляющая для женщины полжизни, только что вернулась к ней благодаря двум часам, проведенным ею в обществе сына.

Она еще раз осыпала лицо Себастьена поцелуями, потом вручила сына Питу и пожала его грубую ручищу своими белоснежными ручками, похожими на теплый и мягкий мрамор.

Себастьен отвечал на ласки матери с горячностью, которую вкладывал во все, что делал, и которую смогло лишь на миг охладить неосторожное восклицание, вырвавшееся у Андре, когда мальчик заговорил с ней о Жильбере.

Однако в одинокие часы, проведенные им в коллеже Святого Людовика, во время его прогулок в саду милый призрак матери являлся ему вновь, и любовь мало-помалу вернулась в сердце мальчика; вот почему, когда Себастьен получил от Жильбера письмо с разрешением отправиться в сопровождении Питу к матери и провести с ней час-другой, мальчик почувствовал, что исполняются самые сокровенные и горячие его мечты.

Жильбер откладывал встречу сына с матерью из деликатности. Он понимал, что если ему придется сопровождать Себастьена самому, то своим присутствием он наполовину лишит Андре счастья от встречи с сыном, а если бы он мог поручить это дело кому-нибудь, кроме доброго и простодушного Питу, он мог бы тем выдать не ему принадлежавшую тайну.

Питу попрощался с графиней де Шарни, не задавая ей никаких вопросов, не позволив себе любопытных взглядов по сторонам, и пошел прочь, увлекая за собой Себастьена, оборачивавшегося назад и обменивавшегося с матерью прощальными поцелуями. Подойдя к фиакру, Питу нашел там свой хлеб, завернутый в бумагу паштет и бутылку вина в углу.

Итак, со времени его отъезда из Виллер-Котре не случилось еще ничего, что могло бы опечалить Питу.

С того вечера Питу стал работать на Марсовом поле, он приходил туда и на следующий день, и в последующие дни; он получил множество похвал от узнавшего его г-на Майяра и г-на Байи, с которым он там же познакомился; он повстречал г-на Эли и г-на Юлена, бравших вместе с ним Бастилию, и без всякой зависти рассматривал медали в их петлицах, хотя и он и Бийо имели на эту медаль право больше, чем кто бы то ни было. Наконец настал тот славный день, когда он с самого утра занял место с Бийо у ворот Сен-Дени. С трех свисавших из окон веревок он снял окорок, каравай и бутылку вина. Он поднялся к алтарю отечества, где танцевал фарандолу, одной рукой подхватив актрису из Оперы, а другой — монашку-бернардинку. Когда прибыл король, Питу вернулся на свое место; он был доволен, что от его имени присягает Лафайет — для Питу это было большой честью; после принесения присяги, пушечных выстрелов и звуков фанфар, когда Лафайет проезжал на белом коне меж рядов своих дорогих товарищей, он узнал Питу, что привело парня в восторг, и пожал ему руку в числе прочих тридцати или сорока тысяч человек. После этого Питу вместе с Бийо ушел с Марсова поля. По дороге он остановился, чтобы посмотреть праздник, иллюминацию и фейерверк на Елисейских полях. Потом он двинулся вдоль бульваров и, чтобы в этот необычный день не упустить ни единого развлечения, не пошел спать, как поступил бы на его месте всякий, устав от такой ходьбы, а отправился к Бастилии, потому что не ведал, что такое усталость; там он нашел на месте угловой башни свободный столик и приказал принести, как мы уже рассказывали, четырехфунтовый хлеб, две бутылки вина и круг колбасы.

Он не знал, что, сообщая г-же де Шарни о семи-восьми-дневной отлучке, Изидор намеревался отправиться в Виллер-Котре; он не знал, что шесть дней тому назад Катрин разрешилась мальчиком; что она этой ночью покинула домик у Клуисова камня, а утром уже была в Париже вместе с Изидором; что она вскрикнула и отпрянула в глубь кареты при виде его и Бийо у ворот Сен-Дени. Вот почему у него не было причин для печали, когда он работал на Марсовом поле; когда встречался с г-ном Майяром, г-ном Байи, г-ном Эли и г-ном Юленом; когда отплясывал фарандолу вместе с актрисой Оперы и монашкой-бернардин-кой; когда Лафайет узнал его и удостоил рукопожатия; наконец, когда увидел иллюминацию, фейерверки и то, что теперь было вместо Бастилии; когда сел за этот стол, на котором лежали хлеб, колбаса и стояли две бутылки вина.

Единственное, что могло огорчить Питу на этом празднике, — это печаль Бийо.

В начале предыдущей главы читатели видели, что Питу, стремясь не только поддержать собственную веселость, но и развеять тоску Бийо, решил заставить его разговориться.

— А скажите, папаша Бийо, — помолчав, собравшись с мыслями и запасшись словами, словно стрелок — патронами перед боем, заговорил Питу, — кто бы, черт побери, мог подумать, что с того времени, как ровно год и два дня тому назад мадемуазель Катрин дала мне луидор, перерезала ножом связавшую мне руки веревку… вот здесь, смотрите… кто бы мог предсказать, что за это время произойдет столько событий?

— Никто, — ответил Бийо; Питу не заметил, как зловеще сверкнули глаза фермера, когда было упомянуто имя Катрин.

Питу ждал, не прибавит ли Бийо еще что-нибудь к тому единственному слову, которое тот проговорил в ответ на длинную тираду, показавшуюся самому Питу довольно удачной.

Видя, что Бийо молчит, Питу, как тот стрелок, с которым мы его недавно сравнили, снова зарядил свое ружье и выстрелил снова.

— А скажите, папаша Бийо, — продолжал он, — кто мог бы предвидеть, когда вы скакали за мной по равнине Эрменонвиля; когда вы едва не загнали Малыша, да и меня тоже; когда вы меня все-таки догнали; когда назвали свое имя, посадили меня на круп, сменили коня в Даммартене, чтобы как можно скорее быть в Париже; когда мы прибыли в Париж, чтобы посмотреть, как горит застава; когда в Ла-Виллете мы наткнулись на кайзерню; когда встретили процессию, кричавшую: "Да здравствует господин Неккер!" и "Да здравствует герцог Орлеанский!"; когда вы имели честь нести носилки, на которых стояли бюсты этих двух великих людей, пока я пытался спасти жизнь Марго; когда гусары Королевского немецкого полка встретили нас выстрелами на Вандомской площади и бюст господина Неккера упал вам на голову; когда мы спаслись, убегая по улице Сент-Оноре с криками: "К оружию! Наших братьев убивают!" — кто мог бы нам сказать, что мы возьмем Бастилию?