Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 21. Анж Питу 1995.

При этих словах Питу засучил рукава и обнажил свои мосластые, похожие на ствол падуба руки.

Он не стал завершать сравнение с Лафайетом, уверенный, что и без всяких выводов произвел огромное впечатление.

И он не ошибся.

События, которые становятся для человека великим счастьем или великой честью, по большей части происходят оттого, что человек либо всей душой жаждал их, либо презирал.

Если захотеть приложить эту аксиому к историческим событиям и деятелям, станет видно, что она не только глубока, но еще и истинна.

Мы не будем доказывать и ограничимся тем, что применим ее к нашему герою Анжу Питу и нашей истории.

В самом деле, если нам будет позволено отступить на несколько шагов назад и вернуться к сердечной ране, которую нанесло Питу открытие, сделанное им на опушке леса, то мы увидим, что потрясенный Питу ощутил большое презрение к мирской славе.

Он надеялся взрастить в своем сердце драгоценный и редкий цветок, что зовется любовью; он вернулся в родные края с каской и саблей, гордый тем, что соединит Марса и Венеру, как выражался его прославленный земляк Демустье в "Письмах к Эмилии о мифологии", и был весьма сконфужен и опечален, когда убедился, что в Виллер-Котре и его окрестностях есть и другие влюбленные.

Он принял столь деятельное участие в крестовом походе парижан против аристократов, но мог ли он тягаться с местной знатью в лице г-на Изидора де Шарни!

Увы! Ведь г-н Изидор был красавец, покоряющий с первого взгляда, кавалер в кожаных штанах и бархатной куртке.

Можно ли соперничать с таким человеком?

С человеком, имеющим сапоги для верховой езды, притом сапоги со шпорами, с братом самого Оливье де Шарни, которого многие по-прежнему называли монсеньером.

Можно ли соперничать с таким человеком? Как не испытывать одновременно стыда и восхищения — двойной пытки для ревнивого сердца, такой ужасной, что трудно сказать, что лучше для ревнивца: соперник, который выше, или соперник, который ниже его!

Итак, Питу узнал, что такое ревность, эта незаживающая рана, причиняющая простодушному и честному сердцу нашего героя неведомые ему до сих пор муки, это ядовитое растение, само собой вырастающее там, где раньше не было и следа пагубных страстей, где не уродилось даже себялюбие — этот сорняк, заполоняющий самые бесплодные участки почвы.

Чтобы в таком опустошенном сердце вновь воцарился покой, нужна очень глубокая философия.

Был ли Питу философом, если он на следующий день после того, как узнал это ужасное чувство, охотился на кроликов и зайцев г-на герцога Орлеанского, а еще через день произносил пышные речи, только что воспроизведенные нами?

Было ли его сердце твердым как кремень, из которого любой удар высечет искру, или мягким, как губка, что впитывает слезы и не разбивается под ударами судьбы?

Время покажет. Не будем предвосхищать события, расскажем все по порядку.

Представ перед арамонцами и поразив их своими речами, Питу, которому аппетит напоминал о неизменных заботах, поджарил и съел своего крольчонка, не переставая сожалеть, что это не заяц.

И правда, если бы Питу поймал не крольчонка, а зайца, он не стал бы его есть, а продал бы.

Это было бы весьма выгодно: заяц стоил от восемнадцати до двадцати четырех су. Конечно, у Питу еще оставалось несколько луидоров доктора Жильбера и он не был скуп, как тетушка Анжелика, но все же он унаследовал от своей матери большую тягу к бережливости; Питу присоединил бы эти восемнадцать су к своей казне и тем самым не уменьшил бы ее, а, напротив, увеличил.

Ибо, рассуждал Питу, человеку нет никакой нужды тратить на обед ни три ливра, ни даже восемнадцать су: ведь он не Лукулл, и на восемнадцать су, вырученных за зайца, он мог бы кормиться целую неделю.

Кроме того, если бы он поймал зайца в первый же день, то за оставшиеся шесть дней, вернее, шесть ночей, он успел бы поймать еще трех зайцев. Таким образом за неделю он заработал бы себе пропитание на целый месяц, а сорока восьми зайцев ему хватило бы на целый год; все остальное составило бы чистую прибыль.

Питу производил свои экономические расчеты, жуя крольчонка, который не только не принес ему барыша, но, напротив, потребовал от него расходов. Питу пришлось потратить одно су на масло и еще одно су на сало. Что касается лука, то его он просто подобрал в поле.

После еды либо камелек, либо за порог, гласит народная мудрость. Питу пошел искать в лесу живописное местечко, чтобы немного поспать.

Само собой разумеется, что, как только несчастный переставал говорить о политике и оставался один, перед его мысленным взором вставала мучительная картина: г-н Изидор де Шарни любезничает с мадемуазель Катрин.

От его вздохов дрожали дубы и буки; природа, что всегда улыбается сытым желудкам, казалась Питу большой черной пустыней, населенной лишь кроликами, зайцами да косулями.

Когда Питу укрылся под высокими деревьями родного леса, их сень и прохлада помогли ему укрепиться в героическом решении исчезнуть с глаз Катрин, дать ей свободу, не убиваться оттого, что она предпочла другого, не позволять унижать себя обидными сравнениями.

Чтобы отказаться от встреч с Катрин, Питу пришлось совершить над собой мучительное усилие, но надо было быть мужчиной.

Впрочем, тут была одна тонкость.

Речь, собственно, шла не о том, чтобы Питу больше не видел мадемуазель Катрин, но о том, чтобы она больше не видела Питу.

Что могло помешать отвергнутому поклоннику время от времени смотреть из надежного укрытия, как неприступная красотка едет мимо? Ничто.

Сколько было от Арамона до Пислё? От силы полтора льё, то есть рукой подать.

Насколько неловко было Питу искать встречи с Катрин после того, что он видел, настолько ловко было ему продолжать наблюдать за ее делами и поступками с помощью упражнений, весьма полезных для здоровья Питу.

К тому же в лесах, растущих за Пислё и тянущихся до самого Бурсонна, в изобилии водились зайцы.

По ночам Питу будет ставить силки, а по утрам — озирать равнину с вершины какого-нибудь пригорка и поджидать, когда выедет мадемуазель Катрин. Это его право; это в некотором смысле его долг, зиждущийся на полномочиях, данных папашей Бийо.

Решив бороться с собой таким оригинальным способом, Питу перестал вздыхать, съел принесенный им с собой громадный кусок хлеба, а когда наступил вечер, расставил дюжину силков и улегся на вереск, еще теплый от дневного солнца.

Заснул он сном отчаявшегося человека, иными словами — как убитый.

Разбудила его ночная прохлада; он обошел силки, в них пока никто не попался; но Питу всегда рассчитывал только на утро. Однако он почувствовал некоторую тяжесть в голове, поэтому он решил вернуться домой, а в лес наведаться завтра.