Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 21. Анж Питу 1995.

"Сего дня, 9 июля 1789 года, поступил в крепость сьёр Ж, весьма опасный философ и публицист; содержать в строжайшей тайне".

Он принес книгу доктору.

— Посмотрите, господин Жильбер, не это ли вы ищете?

— О да, именно это! — вскричал доктор, хватая книгу.

И он прочел слова, которые мы только что привели.

— А теперь поглядим, кем подписан приказ.

И он стал искать помету на полях.

— Неккер! — вскричал он, найдя ее. — Приказ арестовать меня подписан Неккером, моим другом. О, здесь, без сомнения, скрыта какая-то тайна.

— Неккер ваш друг? — почтительно воскликнули люди, стоявшие вокруг, ибо имя это, как мы уже могли убедиться, пользовалось в народе огромным уважением.

— Да, да, он мне друг, я поддерживал его, — отвечал доктор, — я уверен, что Неккер не знает о моем аресте. Но я разыщу его и…

— Разыщете — где? — спросил Бийо.

— Как где? В Версале, разумеется!

— Господина Неккера нет в Версале: он изгнан.

— Где же он?

— В Брюсселе.

— А его дочь?

— О, этого я не знаю, — отвечал Бийо.

— Его дочь живет за городом, в Сент-Уэне, — произнес чей-то голос в толпе.

— Спасибо, — сказал Жильбер, даже не зная, кого он благодарит.

Затем он обратился к тем, кто жег бумаги:

— Друзья, во имя истории, которая отыщет в этом архиве приговор тиранам, я молю вас: довольно насилия над бумагами! Сровняйте Бастилию с землей, но сберегите эти книги — они поведают истину нашим потомкам.

Парижская толпа сразу постигла своим ясным умом смысл этих слов.

— Доктор прав! — закричала сотня голосов. — Довольно жечь бумаги! Им место в ратуше!

Пожарный, который вместе с несколькими собратьями по ремеслу как раз показался в комендантском дворе, подтащил насос, направил шланг на пламя — подобно александрийскому пожару, оно уже готово было пожрать архивы целого мира — и погасил его.

— А по чьей жалобе вы были арестованы? — спросил Бийо у доктора.

— Вот это-то меня и интересует, но я ничего не могу понять, имя пропущено.

Помолчав немного, доктор добавил:

— Но я это непременно выясню.

Вырвав лист с касающейся его записью, он сложил его вчетверо и сунул в карман, а затем обратился к Бийо и Питу:

— Пойдемте, друзья, больше нам здесь делать нечего.

— Пойдемте, — согласился Бийо, — впрочем, это легче сказать, чем исполнить.

В самом деле, толпа, которую любопытство влекло внутрь Бастилии, плотным кольцом окружала вход в крепость, ибо у входа стояли остальные узники.

Их было семеро: Жан Бешад, Бернар Ларош, Жан Лакореж, Антуан Пюжад, де Вит, граф де Солаж и Тавернье.

Первые четверо не вызывали особенного интереса. Они попали в Бастилию всего два года назад по обвинению в подделке векселя, причем ни единого доказательства представлено не было, так что обвинение скорее всего было ложным.

Оставалось еще трое — граф де Солаж, де Вит и Тавернье.

Граф де Солаж, человек лет тридцати, радостный и восторженный, обнимал своих спасителей, превозносил их победу и рассказывал окружающим историю своего заключения. Арестованный в 1782 году и посаженный в Венсенский замок по указу, добытому отцом, он был затем перевезен в Бастилию, где пробыл пять лет, ни разу не подвергнувшись допросу и ни разу не увидев ни следователя, ни судьи; отец его уже два года как умер, но за эти два года никто не вспомнил о сыне. Если бы народ не взял Бастилию, о графе де Солаже, вероятно, вообще никогда бы не вспомнили.

Де Виту было лет шестьдесят; он бормотал что-то бессвязное с иностранным акцентом. На многочисленные вопросы толпы он отвечал, что не знает, ни сколько времени пробыл в темнице, ни за что был туда заключен. Он помнил лишь одно: что приходится кузеном г-ну де Сартину. В самом деле, один из тюремщиков, по имени Гийон, видел, как однажды г-н де Сартин навестил де Вита в тюрьме и дал ему подписать какую-то доверенность, о чем, впрочем, вовсе не помнил узник.

Старше всех был Тавернье; на его счету было десять лет заключения на острове Сент-Маргерит и тридцать лет, проведенных в стенах Бастилии; это был девяностолетний старец, седоволосый и седобородый; от постоянного пребывания в полутьме он почти ослеп и видел окружающий мир как в тумане. Когда народ открыл его темницу, он не понял, чего хотят все эти люди; услышав речи о свободе, он покачал головой, а когда ему наконец объяснили, что Бастилия взята, он разволновался:

— О Господи! Что-то скажут на это король Людовик Пятнадцатый, госпожа де Помпадур и герцог де Ла Врийер?!

Между де Витом и Тавернье была разница: первый в тюрьме помешался, а второй впал в детство.

Радость этих людей вселяла в душу страх; она настолько напоминала испуг, что взывала к мести. С тех пор как они очутились в Бастилии, эти несчастные никогда не слышали даже двух голосов одновременно; единственными звуками, долетавшими до их слуха, было медленное, таинственное поскрипывание сырого дерева, подобный тиканью невидимых часов шорох паука, ткущего свою паутину, да шуршание лапок испуганной крысы, спешащей юркнуть в щель; теперь же, когда кругом гремели голоса сотен тысяч людей, несчастные узники, казалось, готовились проститься с жизнью.

В тот миг, когда Жильбер приблизился к воротам, самые ревностные защитники свободы предложили торжественно отнести бывших заключенных в ратушу, и предложение это было единодушно принято.

Жильбер был бы рад избегнуть этого триумфа, но не сумел: его, равно как и Бийо с Питу, уже узнали.

При криках: "В ратушу! В ратушу!" — два десятка человек разом подхватили доктора и подняли над толпой.

Напрасно он отбивался, напрасно Бийо и Питу раздавали товарищам по оружию полновесные тумаки — кожа народа огрубела от восторга и счастья. Удары кулаком, удары древком пики, удары прикладом ружья — все это победители принимали как нежную ласку, и лишь сильнее хмелели.

Пришлось Жильберу смириться с тем, что его место — на щите.

Роль этого щита исполнял стол, в середину которого была воткнута пика (за нее мог держаться триумфатор).

Отсюда доктор мог видеть океан голов, колыхавшийся от Бастилии до аркад церкви святого Иоанна, бурное море: его волны несли пленников-триумфаторов среди пик, штыков и ружей самого разного образца, разной формы и разных эпох.

А рядом страшный, неумолимый океан омывал другую группу людей, так тесно прижимавшихся один к другому, что напоминали остров.

То были люди, взявшие в плен де Лонэ.

Вокруг них слышались крики не менее громкие и возбужденные, чем те, которыми народ приветствовал узников; однако в этих криках звучала не гордость победителей, но смертельная угроза врагу.

Со своего возвышения Жильбер с жадным вниманием следил за этим страшным шествием.

Он один из всех только что получивших свободу узников Бастилии сохранил здравый ум и твердую память. Пять дней тюремного заключения, омрачившие его жизнь, пролетели очень быстро. Зрение его не успело угаснуть или ослабеть в тюремной мгле.