Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 21. Анж Питу 1995.

— Ах! Ведь он вам брат! — воскликнула Мария Антуанетта.

— Что не мешает мне сожалеть о нем: он славный малый, которому не занимать ни ума, ни отваги, я это прекрасно знаю, но ветреник; он играет роль французского принца, словно утонченный аристократ времен Людовика Тринадцатого; это беспечный и опрометчивый юноша, который компрометирует вас, жену Цезаря.

— Цезаря! — прошептала королева с беспощадной иронией.

— Или Клавдия, если он вам милее, — ответил король, — ведь вы знаете, сударыня, что Клавдий был Цезарем, так же как и Нерон.

Королева потупилась. Это беспристрастие историка приводило ее в замешательство.

— Клавдий, — продолжал король, — коль скоро вы предпочитаете имя Клавдия имени Цезаря, этот самый Клавдий, когда однажды вечером вы вернулись слишком поздно, приказал запереть ворота Версаля, дабы проучить вас. Этот урок вы получили из-за графа д’Артуа. Так что если кто и будет сожалеть о графе д’Артуа, то не я. Что касается моей тетки, что ж! Что о ней знают, то знают. Вот еще одна особа, достойная семьи Цезарей!.. Но я молчу, ведь она моя тетка. Поэтому пусть она уезжает, я не буду по ней скучать. Равно как и по графу Прованскому. Вы думаете, мне его будет не хватать? Граф Прованский уезжает? Пусть убирается куда угодно!

— О, он не говорил, что уезжает.

— Жаль! Видите ли, дорогая, на мой вкус, граф Прованский слишком хорошо знает латынь. Мне приходится говорить по-английски, чтобы отомстить ему. Это граф Прованский взвалил на нас заботу о Бомарше, своей личной властью стараясь засадить его в Бисетр, в Форл’Евек, не знаю куда еще, и этот господин де Бомарше сумел нам достойно отплатить. Ах, так граф Прованский остается! Жаль, жаль. Знаете, сударыня, рядом с вами я вижу лишь одного порядочного человека — господина де Шарни.

Королева вспыхнула и отвернулась.

— Мы говорили о Бастилии… — продолжал король после недолгого молчания, — и вы оплакивали ее падение.

— Прошу вас хотя бы присесть, государь, — предложила королева, — похоже, вы еще многое хотите мне сказать.

— Нет, благодарю вас; я предпочитаю говорить стоя; ходьба идет на пользу моему здоровью, о котором никто не заботится, ибо аппетит-то у меня хороший, а пищеварение плохое. Знаете, что сейчас говорят? Говорят: король поужинал, король спит. Вы-то видите, как я сплю. Я здесь, я бодрствую, пытаюсь переварить пищу, беседуя с женой о политике. Ах, сударыня! Я искупаю грехи! Искупаю грехи!..

— Какие грехи, скажите на милость?

— Я искупаю грехи века, сделавшего меня козлом отпущения; искупаю госпожу де Помпадур, госпожу Дюбарри, Олений парк; я искупаю арест бедняги Латюда, который тридцать лет томился в тюрьме и обессмертил себя страданиями. Вот еще одна жертва, пробудившая ненависть к Бастилии! Бедняга! Сколько глупостей я натворил, сударыня, позволяя делать глупости другим. Я содействовал гонениям на философов, экономистов, ученых, писателей. Ах, Боже мой! Ведь эти люди ничего не просили, кроме позволения любить меня. Если бы они меня любили, они составили бы гордость и красу моего царствования. Господин Руссо, к примеру, — этот предмет ненависти Сартина и прочих; что ж, я видел его однажды, это произошло в тот день, когда вы пригласили его в Трианон, помните? Правда, платье его было плохо вычищено, а лицо плохо выбрито, но все это не мешало ему быть честным человеком. Надо было мне надеть толстый серый сюртук, шерстяные чулки и сказать господину Руссо: "Пойдемте-ка собирать мхи в лесах Виль-д’Авре!".

— Вот еще! С какой стати? — перебила королева с величайшим презрением.

— Тогда господин Руссо не написал бы "Савойского викария" и "Общественный договор".

— Да, да, я знаю, как вы рассуждаете, — сказала Мария Антуанетта, — вы человек осторожный, вы боитесь своего народа, как пес боится хозяина.

— Нет, как хозяин боится пса; быть уверенным, что собака вас не тронет, — это не пустяк. Сударыня, когда я гуляю с Медором, пиренейской сторожевой, подаренной мне королем испанским, я горжусь дружбой этого пса. Можете смеяться сколько угодно, и все же не будь Медор моим другом, он наверняка растерзал бы меня. Но я говорю ему: "Медор хороший, Медор умница" — и он лижет мне руку. Язык приятнее, чем клыки.

— Что ж, льстите революционерам, потакайте им, бросайте им куски пирога.

— Вот-вот! Так я и поступлю, могу заверить вас, что ни о чем ином я и не помышляю. Да, решено, я скоплю немного денег и буду обходиться с этими господами как с Церберами. Возьмем, к примеру, господина де Мирабо…

— Ну-ну, расскажите мне об этом хищном звере.

— Пятьдесят тысяч ливров в месяц сделают его Медором, а если мы будем медлить, он, быть может, потребует полмиллиона.

Королева рассмеялась, до того жалкими показались ей речи короля.

— Заискивать перед подобными людьми! — воскликнула она.

— Или возьмем господина Байи, — продолжал король. — Он получит портфель министра искусств в министерстве, которое я с радостью создам. Господин Байи станет еще одним Медором. Простите, что я спорю с вами, сударыня; но я придерживаюсь того же мнения, что и мой предок Генрих Четвертый. Это был политик, стоивший любого другого, и я чту его заветы.

— Какие же?

— Не ловить мух на уксус.

— Нечто подобное проповедовал Санчо Панса.

— И Санчо сделал бы народ Баратарии весьма счастливым, если бы Баратария существовала.

— Ваше величество, ваш предок Генрих Четвертый, на которого вы ссылаетесь, умел ловить не только мух, но и волков: свидетельство тому — судьба маршала де Бирона, которому по его повелению перерезали глотку. Так что он мог говорить все что угодно. Вы — другое дело: рассуждая, как он, и поступая так, как вы считаете нужным, вы лишаете королевскую власть, которая держится только на уважении, права на уважение; что же в таком случае станется с величием? Величие — это не более чем слово, я знаю; но в этом слове сосредоточены все королевские добродетели: уважение — залог любви, любовь — залог повиновения.

— Ну что ж, давайте поговорим о величии, — с улыбкой перебил король, — давайте поговорим. Вы, к примеру, никому не уступаете в величии; более того, никто в Европе, даже ваша матушка Мария Терезия, не смог довести науку величия до таких высот.

— Я понимаю; вы хотите сказать, что королевское величие нимало не мешает французскому народу меня ненавидеть, не так ли?

— Я не говорю ненавидеть, дорогая Антуанетта, — мягко возразил король, — но в конечном счете вас, быть может, любят меньше, чем вы заслуживаете.

— Сударь, — заметила королева, уязвленная до глубины души, — вы повторяете все досужие разговоры. Ведь я никому не причинила зла; напротив, я часто делала добро. За что меня, как вы утверждаете, ненавидят? За что не любят? Не в том ли все дело, что находятся люди, которые целыми днями только и твердят: "Королеву не любят!". Вы прекрасно знаете, сударь, что довольно кому-нибудь одному сказать это, как сотня голосов тут же подхватит; сотне голосов станут вторить десять тысяч. Вслед за этими десятью тысячами все кругом начинают повторять: "Королеву не любят!". А королеву не любят оттого, что один только человек сказал: "Королеву не любят".