Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 20. Ожерелье королевы

— О-о! Это уже не только лихорадка — воскликнул доктор. — Смотрите, как он спокоен. Это…

— Это?.. — с беспокойством спросила королева.

— Это экстаз, ваше величество: экстаз похож на воспоминание… Это и в самом деле память души, вспоминающей о Небе.

— Я достаточно наслушалась, — прошептала королева, в смущении собираясь бежать.

Доктор резко остановил ее.

— Ваше величество, — сказал он, — что вы намерены сделать?

— Ничего, доктор; ничего.

— Но если король захочет увидеть его?

— Ах, да… О, это было бы большим несчастьем.

— Что же я скажу?

— Доктор, у меня нет ни мыслей, ни слов; это ужасное зрелище сокрушило меня.

— И вы от этого исступленного заразились лихорадкой, — тихо сказал доктор, — ваш пульс делает не меньше ста ударов.

Королева ничего не ответила, высвободила свою руку и скрылась.

Доктор постоял некоторое время в задумчивости, глядя вслед удалявшейся королеве.

— В этом дворце, — прошептал он затем, покачав головой, — есть тайны, которые не входят в область науки. Против одних я вооружаюсь ланцетом и вскрываю вены, чтобы исцелить, против других я вооружаюсь порицанием и проникаю в сердца; но удастся ли мне их вылечить?

Затем, поскольку приступ лихорадки у Шарни миновал, доктор прикрыл его глаза с блуждающим взглядом, освежил ему виски водой и уксусом, окружил его всеми теми заботами, которые превращают жгучий воздух вокруг больного в отрадный рай.

Увидев, что черты лица раненого принимают спокойное выражение, рыдания переходят во вздохи и с губ срываются только неясные звуки вместо неистовых речей, доктор сказал:

— Да, да, тут было не только влечение, но и влияние; этот бред возрастал, как бы идя навстречу визиту, который был нанесен больному. Да, человеческие атомы перемещаются, как оплодотворяющая пыльца в царстве растений; да, у мысли есть незримые пути передачи, между сердцами есть тайные связи.

Вдруг доктор вздрогнул и слегка повернулся к двери, прислушиваясь и одновременно всматриваясь.

— Это еще кто? — прошептал он.

Действительно, в другом конце коридора послышался едва различимый шелест платья.

"Не может быть, чтобы это была королева, — подумал доктор, — она не изменит своего решения, вероятно бесповоротного. Посмотрим, кто это".

Он тихо открыл вторую дверь, также выходившую в коридор, и, осторожно высунув голову, увидел в десяти шагах от себя женщину в длинном, свободно падавшем складками платье, стоявшую неподвижно, точно холодная, неподвижная статуя Отчаяния.

Была ночь; слабый огонек, горевший в коридоре, не мог осветить его от одного конца до другого. Но лунный луч из окна падал на эту фигуру и делал ее видимой до тех пор, пока облако не заслоняло луны.

Доктор осторожно вернулся к себе, перешел к первой двери и поспешно, но бесшумно отворил ее.

Женщина, притаившаяся за ней, вскрикнула, вытянула вперед руки и встретила руки доктора Луи.

— Кто там? — спросил он голосом, в котором было больше сострадания, чем угрозы, так как по неподвижности этой тени он угадал, что она слушает скорее сердцем, чем ухом.

— Я, доктор, я, — ответил ему чей-то кроткий и печальный голос.

Хотя этот голос и был знаком доктору, но вызвал в нем только смутное и отдаленное воспоминание.

— Я, Андре де Таверне, доктор.

— Ах, Боже мой, что случилось? — воскликнул тот. — Она почувствовала себя дурно?

— Она? — воскликнула Андре, — Кто это она?

Доктор понял свою неосторожность.

— Простите, я видел, как недавно по коридору проходила женщина. Может быть, это были вы?

— Ах так, — сказала Андре, — сюда до меня приходила женщина, не так ли?

Андре произнесла эти слова со жгучим любопытством, которое не оставляло никакого сомнения в вызвавшем их чувстве.

— Милое мое дитя, — сказал доктор, — мне кажется, что мы с вами играем в недомолвки. О ком вы мне говорите? Чего вы от меня хотите? Объяснитесь.

— Доктор, — начала Андре таким печальным голосом, что он тронул ее собеседника до глубины сердца, — добрый доктор, вам не удастся обмануть меня, потому что вы привыкли говорить мне только правду… Сознайтесь, что здесь недавно была женщина, сознайтесь, тем более что я ее видела.

— А кто вам сказал, что сюда никто не приходил?

— Да, но женщина, женщина, доктор.

— Несомненно, женщина, если только вы не собираетесь защищать тезис, что женщина остается женщиной лишь до сорокалетнего возраста.

— Той, что приходила, было сорок лет, доктор? — воскликнула Андре, впервые вздохнув с облегчением. — А!..

— Говоря "сорок", я еще сбавляю ей добрых пять-шесть лет; но к друзьям надо относиться любезно, а госпожа де Мизери принадлежит к числу моих друзей, и даже добрых друзей.

— Госпожа де Мизери?

— Само собой разумеется.

— Сюда приходила действительно она?

— А почему, черт возьми, я стал бы скрывать от вас, если сюда приходил кто-нибудь другой?

— О, потому что…

— Положительно, все женщины одинаковы: их невозможно понять. А между тем я думал, что знаю хоть вас, по крайней мере. Но нет! Оказывается, что я вас знаю не лучше, чем других! Это хоть кого может свести с ума.

— Добрый, милый доктор!

— Ну довольно. Перейдем к делу.

Андре с беспокойством взглянула на него.

— Ей стало хуже? — спросил он.

— Кому?

— Да королеве же, черт возьми!

— Королеве?

— Ну да, королеве, к которой звала меня только что приходившая за мной госпожа де Мизери. У королевы снова удушье и сердцебиение. Неприятная болезнь, милая барышня Андре, неизлечимая. Дайте же мне последние сведения о ее положении, если вы пришли от нее, и вернемся к ней.

При этом доктор Луи сделал движение, говорившее о его намерении покинуть место, где он находился.

Но Андре, у которой отлегло от сердца, тихо остановила его.

— Нет, милый доктор, — сказала она. — Я пришла сюда не от королевы. Я даже не знала о ее страданиях. Бедная королева! Если бы я знала… Послушайте, доктор, простите меня, я сама не понимаю, что говорю.

— Я это вижу.

— И не только то, что говорю, но и то, что делаю.

— О, я-то знаю, что вы делаете: вы собираетесь упасть в обморок.

Действительно, Андре выпустила руку доктора, ее похолодевшая рука бессильно повисла вдоль тела, она пошатнулась, холодная и бледная как смерть.

Доктор подхватил ее, привел в чувство, постарался ободрить.

Андре сделала над собой страшное усилие. Эта стойкая душа, которую никогда не могло сломить ни физическое, ни нравственное страдание, напрягла свою стальную силу.