Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 20. Ожерелье королевы

Королева отстранила молодого человека движением руки.

— Как вам угодно, — сказала она, — но вы меня поняли, вы не должны ошибочно истолковывать мои слова. Я не кокетка, господин де Шарни; говорить, что думаешь, думать, что говоришь, — вот преимущество настоящей королевы; я такова. Однажды, сударь, я избрала вас между всеми. Я не знаю, что влекло мое сердце к вам. Я жаждала сильной и чистой дружбы; я вам дала это заметить, не так ли? Сегодня уже не то: я более не думаю так, как раньше. Ваша душа уже не сестра моей. Я так же откровенно говорю вам: пощадим друг друга.

— Хорошо, ваше величество, — прервал ее Шарни, — я никогда не думал, что вы меня избрали, я никогда не думал… Ах, ваше величество, я не могу переносить мысль, что потеряю вас. Ваше величество, я не помню себя от ревности и ужаса. Ваше величество, я не могу допустить, чтобы вы отняли у меня свое сердце. Оно мое, вы мне его отдали; никто его не отнимет у меня, иначе как с моею жизнью. Останьтесь женщиной, будьте доброй, не злоупотребляйте моей слабостью: вы только что упрекали меня за мои сомнения, а теперь сами подавляете меня ими.

— У вас сердце ребенка, сердце женщины! — сказала она. — Вы хотите, чтобы я рассчитывала на вас!.. Хорошие мы защитники друг друга! Слабы! О да, вы слабы! И я, увы, не сильнее вас!

— Я не любил бы вас, если бы вы были иною, — прошептал он.

— Как, — живо и горячо сказала она, — эта проклинаемая королева, эта погибшая королева, эта женщина, которую будет судить парламент, которую осудит общественное мнение, которую супруг, ее король, быть может, прогонит, — эта женщина находит сердце, любящее ее!

— Слугу, благоговеющего перед нею и предлагающего всю кровь своего сердца за недавно пролитую ею слезу!

— Эта женщина, — воскликнула королева, — благословенна, она горда, она первая среди женщин, счастливейшая из них… Эта женщина слишком счастлива, господин де Шарни! Я не знаю, как эта женщина могла жаловаться, простите ей!

Шарни упал к ногам Марии Антуанетты и поцеловал их в порыве благоговейной любви.

В эту минуту дверь потайного коридора отворилась и на пороге показался король, дрожащий и точно пораженный громом.

Он застал у ног Марии Антуанетты человека, которого обвинял граф Прованский.

Королева и Шарни обменялись таким испуганным взглядом, что самый жестокий враг пожалел бы их в эту минуту.

Шарни медленно поднялся и поклонился королю с глубоким почтением.

Высоко вздымавшееся кружевное жабо свидетельствовало, как сильно билось сердце Людовика XVI.

— А, — сказал он глухим голосом, — господин де Шарни!

Граф ответил вторым поклоном.

Королева почувствовала, что не может говорить, что она погибла.

Король продолжал с удивительной сдержанностью:

— Господин де Шарни, для дворянина не особенно почетно быть пойманным с поличным на воровстве.

— На воровстве?! — прошептал Шарни.

— На воровстве?! — повторила королева, которой казалось, что в ее ушах продолжают звучать ужасные обвинения, касавшиеся ожерелья, и ей представилось, что они запятнают вместе с нею и графа.

— Да, — продолжал король, — становиться на колени пред женой другого — воровство; а когда эта женщина — королева, сударь, такое преступление называется оскорблением величества. Я велю вам передать это, господин де Шарни, через моего хранителя печатей.

Граф хотел заговорить; он хотел уверить короля в своей невиновности, когда королева пришла ему на помощь. В своем великодушном нетерпении она не могла допустить, чтобы обвиняли человека, которого она любила.

— Государь, — с живостью сказала она, — мне кажется, что вы вступили на путь дурных подозрений и недобрых опасений; эти подозрения и опасения несправедливы, предупреждаю вас. Я вижу, что почтение сковывает уста графа но, хорошо зная его сердце, не потерплю, чтобы его обвиняли, и выступлю в его защиту.

Она остановилась, обессилев от волнения, испугавшись той лжи, которую она должна была изобрести, и растерявшись от сознания, что не может ничего выдумать.

Но в этой самой нерешительности, казавшейся ненавистной для гордого ума королевы, и заключалось спасение ее как женщины. В таких трагических обстоятельствах, когда зачастую ставится на карту честь и жизнь женщины, застигнутой врасплох, бывает достаточно одной минуты, чтобы быть спасенной, и одной секунды, чтобы погибнуть.

Королева совершенно инстинктивно ухватилась за возможность передышки; она разом пресекла подозрения короля, сбила его с толку и дала графу собраться с мыслями. Эти решительные минуты подобны быстрым крыльям, на которых уверенность ревнивца уносится так далеко и почти никогда не возвращается, если только не вернет ее на своих крыльях демон — покровитель завистников любви.

— Вы, быть может, — ответил Людовик XVI, переходя от роли короля к роли подозрительного мужа, — скажете мне, что я не видел господина де Шарни на коленях перед вами, мадам? А для того, чтобы оставаться на коленях, не получая приказания встать, надо…

— Надо, — строго сказала королева, — чтобы подданный французской королевы испрашивал у нее какую-нибудь милость… Это, мне кажется, довольно частый случай при дворе.

— Испрашивал у вас милости? — воскликнул король.

— И милости, которой я не могла даровать, — продолжала королева. — Не будь этого, клянусь вам, господин де Шарни не стал бы настаивать и я немедленно подняла бы его, радуясь возможности исполнить желание дворянина, к которому питаю исключительное уважение.

Шарни вздохнул свободно. Во взгляде короля мелькнула нерешительность, и лицо его понемногу стало утрачивать несвойственное ему выражение угрозы, вызванное неожиданной сценой, которую он застал.

Между тем Мария Антуанетта лихорадочно старалась придумать что-нибудь, чувствуя в душе гнев от необходимости лгать и теряясь от сознания, что не находит ничего правдоподобного.

Заявив о своей невозможности даровать графу испрашиваемую милость, она рассчитывала пресечь дальнейшее любопытство короля и надеялась, что допрос на этом остановится. Она ошиблась: всякая другая женщина на ее месте поступила бы более искусно, не принялась бы за дело так круто; но лгать перед любимым человеком было для нее ужасной пыткой. Явиться перед ним в жалком и фальшивом свете обманщицы из комедии — значило завершить все обманы и все хитрости, связанные с интригой в парке, развязкою, вполне достойной всех этих гнусностей. Для нее это было почти равносильно тому, чтобы оказаться виновною в них; это было хуже смерти.

Она еще колебалась. Она отдала бы жизнь за то, чтобы Шарни придумал эту ложь; но он, правдивый дворянин, не мог этого сделать и даже не думал о том. Движимый деликатностью, он боялся даже иметь вид человека, готового защитить честь королевы.