Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 20. Ожерелье королевы

— Ну, друг мой, ну, что же?

— Тише. И мать и ребенок здоровы.

— О-о! — воскликнул Босир в неописуемом восторге, — она разрешилась от бремени! Она спасена!

— Да, сударь; но, отойдите в сторону, прошу вас.

— Дочерью?

— Нет, сударь, сыном.

— Тем лучше! О друг мой, как я счастлив! Как я счастлив, как я счастлив! Поблагодарите хорошенько вашего господина; скажите ему, что моя жизнь и все, что я имею, принадлежит ему…

— Да, господин Босир, да, я скажу ему это, когда увижу его.

— Друг мой, отчего вы сейчас говорили… Да возьмите же эти два луидора.

— Сударь, я беру деньги только от своего господина.

— Ну, извините, я не хотел обидеть вас.

— Я верю, сударь. Но вы говорили мне…

— Да, я спрашивал, почему вы недавно сказали: "Они придут"? Кто придет?

— Я говорил о враче Бастилии и об акушерке Шопен, которые принимали роды у мадемуазель Олива.

— Они придут сюда? Зачем?

— Чтобы окрестить ребенка!

— Я увижу своего ребенка! — воскликнул Босир, подпрыгивая, как припадочный. — Вы говорите, что я увижу сына Олива? Здесь, сейчас?..

— Здесь и сейчас; но успокойтесь, умоляю вас; иначе двое или трое агентов господина де Крона, которые, по моим догадкам, прячутся под лохмотьями нищих, узнают вас и догадаются, что вы общались с узником Бастилии. Вы губите себя и подвергаете опасности моего господина.

— О, — воскликнул Босир с выражением благоговейного почтения и признательности, — я скорее умру, чем произнесу хотя бы один звук, который мог бы повредить моему благодетелю. Я задохнусь, если понадобится, но не скажу более ни слова. Что же они не идут!..

— Терпение!

— Счастлива она хотя немного там? — спросил Босир, сжимая руки.

— Совершенно счастлива, — ответил немец. — А вот подъезжает фиакр.

— Да, да.

— Он останавливается…

— Вот что-то белое, кружева.

— Это крестильная рубашка ребенка.

— Боже мой!

И Босир должен был прислониться к колонне, чтобы не упасть: он увидел выходивших из фиакра акушерку, врача и тюремщика Бастилии, которые должны были служить свидетелями при крестинах.

На пути этих трех лиц нищие гнусаво затянули свои просьбы о милостыне.

И странное дело: крестные отец и мать прошли мимо, расталкивая нищих, между тем как посторонний человек раздавал им мелочь и золото, плача от радости.

Когда маленькая процессия вошла в церковь, Босир вошел вслед за ней и отыскал себе среди священнослужителей и любопытных прихожан лучшее место в ризнице, где должно было совершиться таинство крещения.

Священник узнал акушерку и врача, которые уже неоднократно прибегали к помощи его ведомства в подобных обстоятельствах; он дружески кивнул им головой и улыбнулся.

Босир поклонился и улыбнулся вместе со священником.

Тогда заперли дверь ризницы и священник, взяв перо, раскрыл метрическую книгу и начал вносить в нее обычные слова регистрационной записи. Когда он спросил о фамилии и имени ребенка, врач сказал:

— Это мальчик; вот все, что я знаю.

И взрыв смеха четырех лиц сопроводил эти слова, показавшиеся Босиру обидными.

— Но ведь есть же у него какое-нибудь имя, хотя бы имя святого, — продолжал священник.

— Да, мать желала, чтобы его назвали Туссеном.

— Ну что же. Все святые тут будут! — возразил со смехом священник, довольный игрой слов, и ризница снова огласилась веселым смехом.

Босир начинал терять терпение, но мудрое воздействие немца еще не утратило своей силы. Он сдержался.

— Ну, — сказал священник, — с таким именем и, имея своими покровителями всех святых, можно обойтись без отца. Напишем: "Сего числа предъявлен нам был ребенок мужского пола, родившийся вчера в Бастилии, сын Николь Олива Леге и… неизвестного отца".

Босир вне себя бросился к священнику и с силой удержал его руку.

— У Туссена есть отец, — воскликнул он, — так же как и мать! У него есть нежный отец, который не отречется от своей крови. Пишите, прошу вас, что Туссен, родившийся вчера у девицы Николь Оливы Леге, — сын Жана Батиста Туссена де Босира, присутствующего здесь!

Можно представить изумление священника и восприемников! Перо выпало из рук достойного пастыря, а акушерка едва не выронила из рук ребенка. Босир взял его на руки и, покрывая жадными поцелуями, дал бедному малютке первое крещение, самое священное на этом свете после Господнего — крещение отцовскими слезами.

Присутствующие, при всей их привычке к драматическим сценам и при всем присущем вольтерьянцам того времени скептицизме, были растроганы. Один только священник оставался равнодушным и подверг сомнению это отцовство; быть может, он был недоволен, что запись приходилось переделывать.

Но Босир догадался, в чем была задержка: он положил на купель три луидора, которые гораздо лучше слез доказали его отцовское право и блестяще подтвердили его чистосердечие.

Священник поклонился, взял семьдесят два ливра и вычеркнул две строки, которые только что с шуточками начертал в книге.

— Однако, сударь, так как заявление господина врача Бастилии и госпожи Шопен было сделано с соблюдением требуемых формальностей, то благоволите сами письменно подтвердить, что вы объявляете себя отцом этого ребенка.

— Я! — воскликнул Босир вне себя от радости. — Да я готов написать это своей кровью!

И он с восторгом схватил перо.

— Берегитесь, — сказал ему потихоньку тюремщик Гюйон, который не забывал о своей обычной осторожности. — Мне кажется, милейший господин, что ваше имя дурно звучит в некоторых местах; его опасно вписывать в метрическую книгу, проставляя при этом число, которое доказывает разом и ваше присутствие здесь, и вашу связь с одной из обвиняемых…

— Благодарю за совет, друг, — гордо возразил Босир, — я узнаю в вас честного человека, и совет ваш стоит этих двух луидоров, которые я прошу вас принять… Но отречься от сына моей жены…

— Она ваша жена?! — воскликнул врач.

— Законная? — спросил священник.

— Если Бог возвратит ей свободу, — сказал Босир, дрожа от блаженства, — то на другой же день Николь Леге будет носить имя де Босир, как ее сын и я.

— Пока что вы сильно рискуете, — повторил Гюйон, — вас, кажется, разыскивают.

— Ну уж я-то вас не выдам, — сказал врач.

— Я также, — сказала акушерка.

— Я также, — сказал священник.

— И если бы даже меня выдали, — продолжал Босир с экстазом мученика, — я готов подвергнуться колесованию, чтобы иметь утешение признать своего сына!

— Если его колесуют, — тихо сказал акушерке г-н Гюйон, который имел претензию на остроумие, — то не за то, что он назвал себя отцом маленького Туссена.

После этой шутки, вызвавшей улыбку у г-жи Шопен, приступили по всей форме к внесению имени ребенка в метрическую книгу и к признанию гражданских прав юного Босира.