Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 19.Джузеппе Бальзамо. Часть 4,5

Потом Бальзамо медленно поднял ленту, с дрожью разглядывая прядь волос, зацепившуюся одним концом за золотую булавку, приколотую к ленте; с другой стороны ровно обрезанные кончики волос были в крови, на них дрожали крупные красные капли.

По мере того как Бальзамо поднимал руку, дрожь ее становилась все заметнее.

По мере того как Бальзамо вглядывался в окровавленную ленту, он бледнел все сильнее.

— А это откуда? — пробормотал он шепотом, однако достаточно громко, чтобы можно было уловить в его голосе вопрос.

— Это? — переспросил Альтотас.

— Да, это.

— Лента для волос.

— А волосы, волосы… В чем они?

— Ты отлично видишь: в крови.

— В какой крови?

— Черт побери! Да в той, что была мне нужна для эликсира; в той, какую ты отказался для меня раздобыть; вот мне после твоего отказа и пришлось это сделать самому.

— А эти волосы, эта прядь, эта лента… Где вы их взяли? Ведь все это не могло принадлежать младенцу.

— Кто тебе сказал, что я прирезал младенца? — невозмутимо проронил Альтотас.

— Разве вам для эликсира была нужна не детская кровь? — вскричал Бальзамо. — Вы же сами мне сказали!

— Или кровь девственницы, Ашарат… или девственницы…

Альтотас протянул иссохшую руку к склянке с какой-то жидкостью, с наслаждением, смакуя, отпил глоток и продолжал самым естественным и потому особенно пугающим тоном:

— Ты хорошо сделал, Ашарат, ты мудро и предусмотрительно поступил, поместив эту женщину прямо у меня под ногами, почти на расстоянии вытянутой руки. Человечеству не на что пожаловаться, а закону не во что вмешиваться. Это не ты добыл для меня девственницу, без которой я бы погиб. Я сам добыл ее. Хе-хе! Спасибо, дорогой ученик, спасибо, милый Ашарат!

Он опять поднес склянку к губам.

Бальзамо выронил из рук прядь волос — его ослепила страшная догадка.

Прямо против него огромный мраморный стол старика, обыкновенно заваленный травами, книгами, заставленный склянками, был теперь покрыт большим белым шелковым покрывалом с темными цветами; кровавые отблески от лампы Альтотаса падали на это покрывало, и под ним угадывались пугающие очертания, на что не сразу обратил внимание Бальзамо.

Си взял покрывало за один угол и дернул на себя.

Волосы у него на голове зашевелились, он задохнулся от крика.

Под саваном он увидел труп Лоренцы. Она вытянулась во всю длину стола, смертельная бледность была разлита по ее лицу, однако губы еще морщились в улыбке, а голова была откинута, будто изнемогая под тяжестью длинных волос.

Над ключицей зияла огромная рана, из которой уже не сочилась кровь.

Руки ее успели застыть, глаза были плотно прикрыты бледными веками сиреневого оттенка.

— Да, кровь девственницы, три последние капли артериальной крови девственницы — вот что мне было необходимо, — проговорил старик, в третий раз прикладываясь к склянке.

— Негодяй! — крикнул Бальзамо, и этот отчаянный крик отозвался в каждой клеточке его существа. — Умри же! Знай, что она уже четыре дня, как стала моей любовницей, моей возлюбленной, моей женой! Ты убил ее напрасно… Она не была девственницей!

Ресницы Альтотаса дрогнули при этих словах, будто глаза хотели выскочить из орбит под действием электрического удара. Зрачки его страшно расширились, челюсти скрипнули, несмотря на отсутствие зубов, склянка выскользнула из рук, упала на пол и разлетелась на куски, а сам старик, потрясенный и поверженный, стал медленно и тяжело заваливаться в кресле.

Бальзамо с рыданиями склонился над телом Лоренцы и упал без чувств, прижавшись губами к ее окровавленным волосам.

Минуты, похожие на легкокрылых богинь, взявшись за руки, имеют обыкновение медленно парить над несчастным, зато стремительно проносятся над головами счастливцев, — минуты беззвучно пали, сложив крылья; в комнате слышались рыдания и вздохи: время остановилось.

С одной стороны была смерть, с другой — агония.

А посередине царило отчаяние, столь же мучительное, как агония, такое же бездонное, как смерть.

Бальзамо не проронил ни звука с того самого мгновенья, как у него из груди вырвался душераздирающий крик.

Со времени ошеломляющего открытия, сразившего злорадного Альтотаса, Бальзамо не двинулся с места.

А мерзкий старик, безжалостно сброшенный с высоты бессмертия в ту жизнь, что Господь уготовил всем людям, казалось, чувствовал себя раненой птицей, свалившейся с небес прямо в озеро, на поверхности которого она бьется, не имея сил расправить крылья.

Недоумение, написанное на бледном взволнованном лице старика, свидетельствовало о его крайней растерянности.

Действительно, Альтотас даже не давал себе труда сосредоточиться с того мига, как цель его жизни, которая казалась ему непоколебимой, словно скала, в одно мгновение растаяла на его глазах как дым.

Его угрюмое и безмолвное отчаяние отчасти напоминало отупение. Для человека, не привыкшего сопоставлять ход чужих мыслей со своими мыслями, молчание старика могло бы, вероятно, показаться задумчивостью, попыткой найти выход из создавшегося положения; для Бальзамо, даже не повернувшего в его сторону головы, было ясно, что это агония, что могуществу, разуму, жизни Альтотаса приходит конец.

Альтотас не сводил глаз с разбитой склянки, олицетворявшей для него гибель его надежд; можно было подумать, что он пересчитывает бесчисленные осколки: разлетевшись, каждый из этих осколков словно сократил жизнь старика на один день; можно было подумать, что он взглядом хотел собрать драгоценную, растекшуюся по паркету жидкость, которую он совсем недавно считал залогом своего бессмертия.

Когда боль разочарования становилась невыносимой, старик поднимал затуманенный взор на Бальзамо, а потом переводил его на труп Лоренцы.

В такие минуты он походил на попавшего в ловушку дикого зверя, которого охотник находит поутру пойманным за лапу; охотник долго пинает его ногой, так и не заставив повернуть голову, а когда человек закалывает его охотничьим ножом или штыком своего ружья, зверь косит в его сторону налитым кровью глазом: в нем застыли и ненависть, и жажда мести, и упрек, и удивление*

"Неужели возможно, — говорил взгляд Альтотаса, еще довольно выразительный, несмотря на близкую кончину старика, — мыслимо ли, чтобы столько несчастий, столько поражений свалилось на мою голову, а всему виной — этот ничтожный человек, всего в нескольких шагах от меня стоящий на коленях перед такой заурядностью, как эта мертвая женщина? Ведь это противоестественно, это противоречит науке и означает конец здравого смысла, чтобы такое грубое создание, как мой ученик, обмануло такого необыкновенного наставника, как я. Не чудовищно ли, что пылинка на полном ходу остановила бег великолепной стремительно мчавшейся бессмертной колесницы?"