Александр Дюма - А. Дюма - Собрание сочинений. Том 12. Женская война. Сильвандир. 1993

Затем ему показалось, что карета, вместо того чтобы ехать по набережной, направилась через Сите, то есть по дороге, которая отнюдь не вела к площади Людовика Великого.

Шевалье наклонился к дверце и задал вопрос одному из мушкетеров; но, должно быть, стук колес экипажа и цоканье лошадиных копыт по мостовой помешали тому услышать его; тщетно шевалье повторял свои вопросы, он не получил ответа ни на один из них.

Поездка продолжалась уже четверть часа, когда Роже заметил стоящее особняком огромное здание; он высунул голову в оконце кареты, вперил взгляд в черную громаду, которая едва вырисовывалась в темноте, и, к своему величайшему ужасу, узнал Бастилию.

То, что шевалье принял за освобождение, было всего лишь переводом в другую тюрьму, и милость, оказанная ему королем, свелась к тому, что из Фор-л’Евека его перевезли в Бастилию.

Как только шевалье вступил под своды крепости, его тотчас же обыскали, как это обычно делают с узниками, доставленными в Бастилию, затем его провели по мосту и распахнули перед ним дверь в кордегардию. Здесь ему предстояло ожидать, пока будет готова предназначенная для него камера.

Роже был настолько подавлен, что не сделал ни единого протестующего жеста, не проронил ни слова. Спустя четверть часа за ним пришли. Один из мушкетеров, сопровождавших его карету, подставил руку, чтобы узник мог опереться на нее. Роже безвольно двигался вперед, точно осужденный, которого ведут на эшафот. Но когда они проходили особенно темным коридором, он вдруг почувствовал, что мушкетер сунул ему в руку какой-то листок бумаги. Шевалье вздрогнул.

— От маркиза де Кретте, — чуть слышно произнес мушкетер.

Роже хотел было о чем-то спросить, но в это самое мгновение мушкетер уступил место другому стражнику и ушел.

Узника только что уже обыскали, и потому он мог больше не опасаться обыска. Он сунул в карман руку с зажатой запиской, потом вытащил руку и опустил ее на плечо своего нового конвоира. Вскоре они подошли к какой-то лестнице. Власти, как видно, приняли во внимание рану узника, потому что его заставили подняться только на третий этаж. Тут стражники отперли сперва одну дверь, потом вторую, потом третью, и Роже очутился в камере; при свете факела, который нес один из конвоиров, шевалье увидел нечто вроде ложа. Почти тотчас же дверь камеры захлопнулась и он услышал, как заскрежетали засовы на двух других дверях. Он снова был в темнице.

Роже очень устал, к тому же у него сильно болела нога, поэтому он решил лечь и ощупью направился в ту сторону, где, как ему казалось, должна была находиться кровать. Он и в самом деле нашарил ее, но когда он опустился на постель, вдруг раздался чей-то голос:

— Сударь, могу я узнать, что вам угодно?

— Простите, сударь! — воскликнул шевалье, поспешно вставая. — Я не знал, что кровать занята.

— Да, как видите, она занята, сударь, — послышался тот же голос, — и так как я попал сюда первый, то уж позвольте мне сохранить ее для себя.

— Разумеется, сударь, это будет только справедливо, — ответил Роже, — но коль скоро вы здесь старожил, то камера, без сомнения, знакома вам лучше, нежели мне, а потому будьте добры сказать, нет ли здесь кресла, стула, скамейки — словом, чего-нибудь, на что я мог бы присесть. Я ранен в бедро и чувствую, что если еще немного постою на ногах, то упаду в обморок.

— Поищите, сударь, — снова раздался голос, — тут стоит какое-то кресло.

Роже вытянул перед собой руки, как человек, играющий в жмурки, и наконец нашарил кресло, о котором упомянул его невидимый собеседник.

Он опустился в кресло и погрузился в раздумье.

Ему казалось, что он уже где-то слышал этот голос, но он не мог бы сказать, где именно. Тщетно Роже пытался вспомнить, кому из его знакомых мог он принадлежать, ему ничего не приходило в голову. И тогда он решил оставить бесплодные попытки и прямо спросить у своего товарища по камере, кто он такой.

— Сударь, — сказал шевалье, — боюсь, что нам с вами суждено пробыть некоторое время вместе в одной камере, а потому, полагаю, нам следовало бы познакомиться, дабы знать, с кем каждый из нас имеет честь беседовать.

— Но вы-то сами, кто вы такой? — раздался голос в темноте.

— Я Роже Танкред д’Ангилем… по ошибке взятый под стражу, — ответил шевалье. — Вы совершенно правы, я должен был первый назвать себя. Но а кто же вы?

— Я, сударь? Я номер сто пятьдесят восьмой.

— Что значит "номер сто пятьдесят восьмой"?

— Этот номер заменяет мне имя и титул. Завтра вы тоже больше не будете именоваться "шевалье д’Ангилем", а станете номером сто пятьдесят девятым, сто шестидесятым, сто шестьдесят первым.

Роже вздрогнул при мысли, что, утратив свободу, он вдобавок утратит и свое имя, перестанет быть человеком и сделается всего лишь номером.

— Стало быть, вы здесь так давно, что уже успели позабыть свое настоящее имя?

— Нет, я его не забыл, но меня, пожалуй, накажут, если я его вспомню, — снова послышалось из темноты.

— Черт побери! До чего же вы осторожны, сударь! — воскликнул шевалье.

— Если бы вы, как я, просидели за решеткой десять лет, три месяца и пять дней, — отвечал невидимый собеседник, — ручаюсь, вы тоже стали бы проявлять осторожность.

— Десять лет! — вырвалось у Роже. — Десять лет, три месяца и пять дней! Да я бы лучше десять раз разбил себе голову о стену.

— Сударь, — послышалось из темноты, — разрешите мне не отвечать вам.

— А собственно, почему?

— Потому что великий наш король Людовик Четырнадцатый, да сохранит его Господь, волен называть нас по имени или, если ему заблагорассудится, присваивать нам номер и держать нас у себя в замке столько времени, сколько ему будет угодно.

— О, я узнал вас по этому ответу! — воскликнул Роже. — Чрезмерная осторожность выдала вас: вы граф д’Оли-барюс!

— Никакой я не граф д’Олибарюс! — крикнул невидимый собеседник. — Я заключенный номер сто пятьдесят восьмой.

В эту минуту в коридоре послышались шаги.

— Ах, вы меня погубили! — вскричал злополучный граф. — И губите уже вторично; в первый раз вы заговорили со мною в Фор-л’Евеке; когда комендант обнаружил, что вы пытались бежать, он, видимо, подумал, что я ваш сообщник, и меня перевели сюда. А теперь вы вторично заговорили со мной, и меня, конечно, отправят в одиночную камеру, откуда я уже никогда больше не выйду.

Стало слышно, как отпирают первую дверь.

— Однако, граф… — начал Роже.

— Замолчите, сударь, ради Бога, замолчите! Тише, ни слова больше! Я вас не знаю, я с вами никогда не разговаривал, я вас в жизни не видел.

И, завернувшись в одеяло, граф д’Олибарюс, уткнулся носом в стену.

Но злосчастный узник ошибся в своих мрачных предположениях: в камеру к ним пришли просто для того, чтобы поставить походную кровать для его товарища по заключению.