Александр Дюма - Дюма. Том 02. Асканио

— Увы, учитель, — произнесла Скоццоне вкрадчивым голоском, — право же, я не змея. Признаюсь, я охотно последовала бы за вами в ад, лишь бы нам никогда не разлучаться. Сюда же я пришла потому, что только тут и поговоришь с вами наедине.

— Хорошо, но поторапливайся! Что тебе надо?

— Ах Боже мой! — воскликнула Скоццоне, заметив начатую статую. — Какое дивное лицо, Бенвенуто! Это ваша Геба… Я и не думала, что работа так подвинулась. До чего же она хороша!

— Не правда ли? — спросил Бенвенуто.

— О да, дивно хороша! И я теперь понимаю, почему вы не хотели, чтобы я позировала. Но кто же эта натурщица, а? — с тревогой спросила Скоццоне. — Ведь ни одна женщина не входила к вам и не выходила отсюда.

— Замолчи! Послушай, милая крошка, ты что, пришла потолковать о скульптуре?

— Нет, учитель, я пришла потолковать о нашем Паголо. Так вот, я послушалась вас, Бенвенуто: вчера вечером, когда вы ушли, он начал разглагольствовать о своей вечной любви, и по вашему приказу я выслушала его.

— Ах, вот как! Предатель! Что же он тебе говорил?

— Ах, такая была умора, и до чего же мне хотелось, чтобы вы его послушали! Заметьте-ка: чтобы не вызвать подозрения, он говорил все это, заканчивая золотую пряжку, которую вы поручили ему сделать. И напильник придавал выразительность речам лицемера. Вот что он говорил: "Дорогая Катрин, я схожу с ума от любви к вам. Когда же вы сжалитесь над моими муками? Я прошу вас сказать лишь одно словечко. Поймите, какой опасности я подвергаюсь ради вас! Если я не окончу пряжку, учитель, пожалуй, заподозрит меня кое в чем, а если заподозрит, то убьет без всякой жалости; но я готов на все ради ваших хорошеньких глазок. Господи Иисусе! Проклятая работа не двигается. Да послушайте, Катрин, и чего ради вы любите Бенвенуто? Ведь он платит вам не благодарностью, а равнодушием. А я бы любил вас так пылко, но был бы так осторожен. Право, никто бы ничего не заметил, и вашему положению не повредило бы. Мне-то вы можете довериться: я скромен, вас не подведу. Послушайте-ка, — продолжал он, ободренный моим молчанием, — я подыскал надежное и укромное убежище, мы с вами без страха могли бы там побеседовать". Ха-ха-ха! Да вы во всю жизнь не догадаетесь, Бенвенуто, какой тайник выискал наш тихоня! Бьюсь об заклад, что только такие вот скромники, такие смиренники и могут найти этакое укромное местечко. Знаете ли, где он вздумал назначить мне свидание? Да в голове вашей большущей статуи Марса! Говорит, что туда можно взобраться по приставной лестнице. Уверяет, будто там есть премиленькая каморка, где нас никто не приметит, зато мы увидим дивный сельский пейзаж.

— Действительно, мысль великолепная, — сказал, рассмеявшись, Бенвенуто. — Какой же ты дала ему ответ, Скоццоне?

— В ответ я расхохоталась — никак не могла удержаться, и господин Паголо обманулся в своих ожиданиях. Тут он стал укорять меня в бессердечии, в том, что я желаю ему смерти, и все в таком роде; орудовал молотком да напильником и все говорил, говорил целых полчаса: ведь стоит ему разойтись — болтает без умолку.

— Ну, а что же в конце концов ты ему ответила, Скоццоне?

— Что ответила? Тут вы постучали в дверь, и он положил на стол пряжку — доделал все-таки, а я с самым серьезным видом взяла его за руку и сказала: "Паголо, вы говорите как по писаному!" Вот почему у него и был такой глупый вид, когда вы вошли.

— Право же, Скоццоне, зря ты так себя вела: напрасно ты его отпугиваешь.

— Вы мне велели выслушать его, я и выслушала.

— Надобно было не только выслушать его, милочка, а и ответить! Так нужно, чтобы выполнить мой замысел. Сначала поговорить с ним без раздражения, потом — снисходительно, а уж затем — с благоволением. Сделаешь все это — скажу, как поступать дальше. Ты только положись на меня и в точности следуй моим наставлениям. А теперь ступай, милая крошка, и не мешай мне работать.

Катрин выбежала вприпрыжку, заранее хохоча над шуткой, которую Челлини сыграет с Паголо, хотя ей так и не удалось отгадать, что это будет за шутка.

Она ушла, а между тем Бенвенуто и не думал работать: он бросился к окошку, выходившему в сад Малого Йельского замка, и застыл на месте, словно погрузившись в созерцание. Стук в дверь вывел его из задумчивости.

— Фу ты, черт! — сердито воскликнул он. — Кто там еще? Неужели нельзя оставить меня в покое, тысяча дьяволов!

— Прошу прощения, учитель, — раздался голос Асканио. — Я уйду, если мешаю вам.

— Ах, это ты, сынок! Да нет же, нет, ты мне никогда не мешаешь! Что случилось, зачем я тебе понадобился?

И Бенвенуто поспешил открыть дверь любимому ученику.

— Я нарушаю ваше уединение, прерываю работу, — произнес Асканио.

— Нет, Асканио, я всегда рад тебе.

—: Дело в том, учитель, что я хочу открыть вам свою тайну и попросить вашей помощи.

— Говори. Все отдам тебе — и деньги, и силу, и ум.

— Быть может, мне все это и потребуется, дорогой учитель.

— Отлично! Я предан тебе душой и телом, Асканио. К тому же мне тоже надобно кое в чем исповедаться тебе. Да, я буду чувствовать себя виноватым, меня будут терзать угрызения совести, пока ты не отпустишь мне невольный грех. Впрочем, говори первый.

— Хорошо, учитель… Но, великий Боже, кого вы лепите? — воскликнул Асканио, прерывая себя.

Он только сейчас заметил начатую статую Гебы и узнал в ней Коломбу.

— Гебу, — ответил Бенвенуто, и его глаза заблестели. — Это богиня молодости. Не правда ли, Асканио, она прекрасна?

— О да, дивно хороша! Но мне знакомы эти черты, она не плод воображения!

— Ты нескромен! Но раз ты приоткрыл завесу, я ее совсем отдерну. Ничего не поделаешь, придется мне признаться первому. Ну что ж, садись вот тут, Асканио, и слушай — мое сердце станет для тебя открытой книгой. Ты вот сказал, что тебе нужна моя помощь, а мне нужно, чтобы ты выслушал меня. Когда ты все узнаешь, я почувствую огромное облегчение…

Асканио сел, побледнев сильнее, чем бледнеет осужденный, которому сейчас объявят смертный приговор.

— Ты флорентиец, Асканио, и нечего спрашивать тебя, ведома ли тебе история Данте Алигьери. Однажды он повстречал на улице юную девушку по имени Беатриче и полюбил ее. Девушка умерла, а он все любил ее, ибо любил ее душу, а души не умирают; он украсил ее головку венцом из звезд и поселил Беатриче в раю. После этого Данте стал исследовать, изучать человеческие страсти, поэзию и философию, и когда, очищенный страданием и раздумьем, он подошел к небесным вратам, где Вергилию, олицетворявшему мудрость, пришлось расстаться с ним, Данте не остановился оттого, что у него не стало проводника, ибо у порога он вновь встретил Беатриче, олицетворявшую любовь, — она ждала его… Асканио, у меня тоже есть своя Беатриче, и она умерла, как Беатриче Данте, и, как та Беатриче, боготворима. Доныне то была тайна между нею, Богом и мной. Я легко поддаюсь искушению, низменные страсти играли мною, но они не запятнали моей идеальной возлюбленной. Я поднял светильник любви так высоко, что грязь не могла его забрызгать. Человек бросался очертя голову в вихрь развлечений, а художник хранил верность своей таинственной суженой. И если я создал нечто прекрасное, Асканио, если мертвая материя — серебро ли, глина ли — оживает под моими пальцами, если иной раз мне удается вдохнуть красоту в мрамор и жизнь в бронзу, то лишь потому, что моя лучезарная богиня вот уже двадцать лет руководит мною, поддерживает меня, озаряет мою душу. Не знаю, право, Асканио, но, вероятно, есть различие между поэтом и ювелиром, между чеканщиком мысли и чеканщиком золота. Данте грезит — мне нужно видеть. Он довольствуется одним лишь именем Марии — мне же надо видеть лик мадонны. Образы возникают перед его умственным взором — мои же осязаемы. Вот почему, пожалуй, моя Беатриче для меня как ваятеля была бы и очень малым, и очень многим. Духовно я был полон ею, но мне приходилось искать живой образ. Ангелоподобная женщина, светоч всей моей жизни, конечно, была прекрасна, и всего прекраснее была ее душа, но я не мог найти в ней воплощения той нетленной красоты, какую рисовало мне воображение. Я вынужден был искать ее повсюду, придумывать ее образ. Как по-твоему, Асканио, если бы мне случилось найти свой идеал, идеал ваятеля, здесь, на земле, во плоти и крови, если бы я стал боготворить его, не было бы это кощунством и изменой моему идеалу — идеалу поэта? Не думаешь ли ты, что небесное видение не посетит меня больше, что ангел станет ревновать к женщине? Как по-твоему? Я спрашиваю об этом тебя, Асканио, и ты когда-нибудь узнаешь, почему я обращаюсь с таким вопросом к тебе, а не к другому, почему я трепещу, ожидая твоего ответа, будто мне должна ответить сама Беатриче.