Александр Дюма - Дюма. Том 01. Изабелла Баварская. Повести

— Смерть ему! Смерть ему! — ревела толпа.

К Бетизаку подошел палач.

— Бетизак, — обратился он к нему, — вы осуждены на смертную казнь, ваши дурные поступки привели вас к печальному концу.

Бетизак не двигался, глаза его бессмысленно смотрели вокруг, волосы встали дыбом. Палач схватил его за руку, и пошел он покорно, как ребенок. Взойдя на эшафот, палач приподнял преступника, а подручные, раскрыв ошейник, надели его на шею Бетизаку: он повис, хотя удушье еще не наступило. В эту самую минуту старик схватил заранее приготовленный горящий факел и поджег костер; палач и его помощники соскочили с помоста. Пламя, готовое поглотить несчастного, возвратило ему силу. И тогда он, без единого крика, уже не прося больше пощады, схватился обеими руками за цепь, на которой висел, и, цепляясь за кольца, стал карабкаться по ней все выше и выше, пока не добрался до перекладины. Обхватив ее руками и ногами, он, насколько это было возможно, удалился от пламени. Костер пока еще только разгорался, пламя его не доставало, но вскоре оно охватило всю виселицу и, как живое, наделенное душой существо, как змея, подняло голову к Бетизаку, меча в него дым и искры, и наконец лизнуло его огненным языком. От этой смертоносной ласки несчастный закричал: одежда на нем запылала.

Воцарилась глубокая тишина: толпа замерла, боясь упустить мельчайшую подробность в этой последней схватке между человеком и стихией; слышны были только его жалобные стоны и ее ликующий рев. Человек и огонь, жертва и палач, казалось, сплелись друг с другом в смертельном объятии, но наступила минута, и человек признал себя побежденным: колени его ослабли, руки отказывались держаться за раскаленную цепь; он испустил истошный крик и, свалившись, повис, охваченный пламенем. Это бесформенное существо, уже утратившее человеческий облик, еще несколько секунд судорожно извивалось в огне, потом замерло в неподвижности. Еще через мгновение кольцо, державшее цепь, высвободилось, ибо и сама виселица уже горела, и тоща, словно увлекаемый в преисподнюю, труп упал и исчез в пламени костра.

Несметная толпа сразу же молча разошлась, подле костра остался только старик, и каждый спрашивал себя, уж не сам ли сатана явился за душой грешника.

Старик этот был человеком, чья дочь стала жертвой насилия Бетизака.

А теперь, если читатель желает в подробностях представить себе описываемые события и готов для этого вместе с нами покинуть стены Безье; если он согласен оставить цветущие равнины Лангедока и Прованса, их знаменитые города, где звучит язык, пришедший из древних Афин и Рима; оставить сребролистые оливковые рощи, воды, что струятся в густо поросших олеандром берегах, омываемых волной, еще теплой от лучей босфорского солнца, — если он готов покинуть все это ради гористой Бретани, ради ее вековых дубрав и древнего языка, ради ее зеленых океанских пучин, тоща давайте перенесемся в окрестности древнего Ванна, остановимся в нескольких лье от этого города и войдем в укрепленный замок — надежную резиденцию одного из тех могучих феодалов, которые в любую минуту готовы превратиться в опасных бунтовщиков. Там, отворив резную дверь низкой столовой, мы увидим двух человек, сидящих за столом, на котором стоит чеканной работы серебряный кубок, наполненный вином и пряностями. Видимо, один из них был с этим напитком в большой дружбе, между тем как другой от питья воздерживался, словно бы по предписанию медиков, и всякий раз, когда товарищ, бывший не в состоянии заставить его выпить до дна драгоценную влагу, пытался хотя бы подлить ему в неполный стакан, тот упорно накрывал свой стакан рукою.

Первый, означенный нами как противник трезвости, был человек лет пятидесяти — шестидесяти, состарившийся под боевыми доспехами, которые и сейчас покрывали его с головы до ног; смуглый, чуть порозовевший лоб этого человека, обрамленный расчесанными на пробор седеющими волосами, был изборожден морщинами, причем не столько от старости, сколько от тяжести шлема; он опирался локтями о стол, положив подбородок на сильные руки, так что рот его, спрятанный в густых усах, которых он то и дело касался нижней губой, оказывался как раз на уровне серебряного кубка, куда он поминутно заглядывал, словно следя за убывающей при каждом очередном глотке влагой.

Второй был красивый молодой человек, одетый в шелк и бархат; небрежно развалившись в широком герцогском кресле и положив голову на его спинку, он не менял этой позы, лишь время от времени, как мы видели, протягивая руку, чтобы накрыть ладонью свой стакан, когда старый воин пытался подлить ему напиток, достоинства которого они столь различно ценили.

— Ей-Богу, кузен де Краон, — воскликнул старик, в последний раз ставя кубок на стол, — хоть вы по женской линии и происходите от короля Робера, вы, по правде сказать, весьма философски отнеслись к оскорблению, которое нанес вам герцог Туренский!

— Да что же, ваша светлость, мне оставалось делать против брата самого короля? — отвечал Пьер де Краон, не меняя позы.

— Брата короля? Пусть так… Впрочем, я бы с этим не посчитался. Ну и что ж из того, что брат короля? Он всего-навсего герцог и дворянин, такой же, как я, и, поступи он со мной, как поступил с вами… Но я никогда бы этого не допустил, а потому и говорить о нем не будем. Однако, скажу вам, существует человек, который все это затеял…

— Надо думать, — равнодушно ответил де Краон.

— И человек этот, скажу вам… — продолжал герцог Бретонский, вновь наливая в свой стакан и поднося его к губам, — человек этот… это столь же верно, как и то, что сей напиток, который вам, видать, не по вкусу, состоит из отличнейшего дижонского вина, лучшего нарбонского меда и отборных пряностей, привезенных из Азии… — Герцог опорожнил стакан. — Так вот, человек этот не кто иной, как мерзавец де Клиссон!

И он ударил по столу стаканом, зажатым в кулаке.

— Совершенно с вами согласен, — по-прежнему безучастно ответил Пьер де Краон, словно решивший выказывать тем больше спокойствия, чем большую горячность станет выказывать герцог Бретонский.

— И вы оставили Париж, будучи в этом уверены, даже не попытавшись отомстить?

— У меня мелькнула такая мысль, но помешало одно соображение.

— Какое же? — поинтересовался герцог, откинувшись в кресле.

— Какое? Сейчас вам отвечу, — сказал Пьер, облокотившись о стол, оперев подбородок на руки и пристально глядя в лицо герцогу. — Я подумал: этот человек, оскорбивший меня, простого рыцаря, однажды нанес куда более дерзкое оскорбление одному из первых людей Франции, герцогу, да еще столь могущественному и богатому, что он мог бы вести войну с любым королем! Герцог этот подарил знаменитому Джону Шандосу Гаврский замок, и когда объявил де Клиссону об этом даре, который он, разумеется, был вправе сделать, де Клиссон, вместо того чтобы выразить одобрение, воскликнул: "Черта с два, милостивый государь, англичанин будет когда-нибудь моим соседом!" В тот же вечер Гаврский замок был взят, а на другой день его стерли с лица земли. Уж не припомню точно, кому коннетабль нанес такую обиду, но знаю, что есть некий герцог, которому она была нанесена. Ваше здоровье!