Джон Голсуорси - Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 12

После этого я часто виделся с ним. Иногда мы ходили вместе покупать какую-нибудь еду для его кошек, которых, кажется, становилось все больше. Он только и говорил, что о своих питомцах, о чудесах природы и о той поре в его жизни, когда он играл на флейте в театре «Хармони». Старик был без работы, если не ошибаюсь, больше десяти лет. И когда его об этом спрашивали, только вздыхал:

— Пожалуйста, оставим это!

Его хозяйка с бугристым лицом никогда не упускала случая поговорить со мной. Она была из тех женщин, которые всегда поступают по совести, но потом негодуют и злятся на свою совестливость.

— Я никуда не хожу, — говорила она.

— А почему?

— Не могу оставить дом.

— Но ведь дом не убежит.

А она, бывало, уставится на меня, будто думает, что дом и в самом деле может убежать, и повторяет:

— Ах, я никуда не хожу! Поистине шотландский темперамент!

Однако, несмотря на бойкий нрав, жилось ей, видимо, нелегко: вечно надо было что-то убирать, мыть, чистить, выбегать к двери на звонки, безвыходно сидеть дома и самой удивляться, зачем она держит у себя этого старика. Точно так же и ему жилось нелегко: надо было ходить по улицам, подбирать бездомных животных, всюду отыскивать чудеса природы и называть ее странной женщиной. Казалось, только умершая девочка связывает их.

И все же, когда в июле я снова зашел к ним, хозяйка была очень расстроена. Оказалось, что еще три дня назад бедный старик серьезно заболел.

— Он там, у себя, — сказала она. — Ни к чему не притрагивается. Я уверена, что он сам во всем виноват — все эти годы отказывал себе в еде ради своих кошек. Я сегодня выгнала вон этих мерзких тварей; духу их здесь больше не будет.

— Напрасно вы это сделали, — сказал я. — Это только огорчит его.

Она вскинула голову.

— Ха!.. Не знаю, зачем я вообще держала его у себя столько лет вместе с этими птицами и кошками, которые загадили весь дом. А теперь он лежит там и бормочет что-то совсем непонятное. Он заставил меня написать какому-то мистеру Джексону, в какой-то театр. Нет у меня никакого терпения. Да еще этот плюгавый снегирь все время торчит у него на подушке! Я бы и с ним расправилась, попадись только он мне в руки.

— А что говорит доктор?

— Двухстороннее воспаление легких. Наверно, промочил ноги, когда гонялся за какой-нибудь бездомной тварью. Мне теперь приходится за ним ухаживать. Его нельзя оставлять одного.

Когда я вошел к нему в комнату, он лежал совсем тихо. Солнечный свет падал на его постель, а снегирь и вправду сидел на подушке. От сильного жара у старика пылали щеки, и поэтому лицо его казалось еще краснее обычного. И он не то чтобы бредил, но и не владел полностью своими мыслями.

— Мистер Джексон!.. Он скоро приедет… Мистер Джексон! Он это сделает для меня. Я вправе попросить его, раз уж приходится умирать… Странная женщина!.. Мне не хочется есть!.. Только бы вздохнуть…

Тут снегирь вспорхнул с подушки и стал кружить по комнате, очевидно, напуганный непривычными тревожными нотками, прозвучавшими в голосе хозяина.

Старик, должно быть, узнал меня.

— Кажется, я умираю, — сказал он. — Я очень ослабел… Как хорошо, что некому горевать обо мне… Хоть бы он пришел поскорее… Пожалуйста… — Тут он с трудом приподнялся на постели. — Пожалуйста, уберите эту сетку с окна… чтобы мои кошки могли вернуться… Она их прогнала. Я хочу, чтоб он пообещал взять их к себе… и этого маленького забияку… чтоб кормил их на мои деньги, когда я умру…

Понимая, что такое волнение для него опасно, я убрал сетку. Тогда он снова упал на подушку и сразу же успокоился. Вскоре все его кошки, одна за другой, крадучись, влезли в окно и, спрыгнув на пол, расселись у стены. А снегирь, как только он умолк, вернулся на подушку.

Старик, не отрываясь, смотрел на солнечные блики, игравшие на его постели, и глаза его излучали какое-то неземное сияние.

— Видели ли вы что-нибудь более прекрасное, чем этот солнечный свет? тихо, но вполне внятно спросил он. — Это поистине чудо природы!

Затем он не то забылся, не то впал в оцепенение. А я продолжал сидеть у окна, чувствуя облегчение и в то же время несколько обиженный тем, что заботу о кошках и снегире поручили не мне.

Вскоре с улицы донесся шум легковой машины. И почти сразу же в комнате появилась хозяйка. Эта женщина, всегда такая резкая и порывистая, вошла совсем тихо и сказала шепотом:

— Он приехал.

Я вышел навстречу гостю и увидел человека лет шестидесяти, в черном пиджаке и ярком жилете, из карманчика которого свисала золотая часовая цепочка, в светлых брюках, лакированных ботинках и глянцевитой шляпе. У него было пухлое, красное лицо и нафабренные седые усы. Казалось, весь он лоснится, только глаза были тусклые, с желтоватым налетом, как у человека, страдающего болезнью печени.

— Мистер Джексон?

— Он самый. Как наш старик?

Я открыл дверь в соседнюю комнату, которая, как мне было известно, всегда пустовала, и жестом пригласил его войти.

— Он тяжело болен. Если вы не возражаете, я расскажу вам, зачем он хотел вас видеть.

Мистер Джексон бросил на меня выразительный взгляд, который, вероятно, должен был означать: «Меня не проведешь!»

— Ну, ладно! — буркнул он. — В чем дело? Я рассказал ему обо всем и добавил:

— Он, должно быть, думает, что в случае его смерти вы, по доброте сердечной, согласитесь опекать его питомцев.

Мистер Джексон ткнул тростью с золотым набалдашником в облезлый умывальник.

— Он что, и впрямь собирается отдать богу душу?

— Боюсь, что так. Он страшно исхудал — кожа да кости. В чем только душа держится!

— Гм! — хмыкнул мистер Джексон. — Бездомные кошки, говорите, да еще снегирь! Ну что ж, ничего не поделаешь. Он всегда был немножко с придурью. Так-то… Когда я получил письмо, то подумал: «Что за черт!» Мы регулярно выплачивали ему пять фунтов каждые три месяца. И сказать по правде, он заслужил это. Тридцать лет работал в нашем заведении и не пропустил ни одного дня. Был первоклассным флейтистом. Ему не следовало бросать работу, и я всегда считал, что сделал он это с болью в сердце. Если человек не заботится о себе, — пропащее дело. На этот счет у меня твердое мнение. Поверьте, я был таким же, как он, когда начал свою карьеру. Но я не стоил бы и ломаного гроша, если б пошел по его стопам. Это уж точно! — Мистер Джексон самодовольно крякнул и продолжал: — Бывали у нас в «Хармони» и трудные времена. Приходилось от многого отказываться. Но самое главное у нас все же осталось — музыка. Старина Моронелли — мы называли его так, потому что, видите ли, тогда были в моде итальянские фамилии — считался у нас лучшим флейтистом. Однажды я пришел к нему и говорю: «Послушайте, Моронелли, с кем из наших молодых флейтистов нам проще всего расстаться?» «Ах, мистер Джексон, — говорит он. Как сейчас, помню его смешную сморщенную физиономию. — Неужели одного из них придется уволить? У Тимминсани — это тот, что был постарше, — жена, семья. А Сметони — то есть Смит, значит, — у него только сынишка. Плохие времена настали для флейтистов». «Да, — говорю, — знаю, нелегко пойти на это, но наш театр вынужден сейчас сократить расходы. Одному из них придется уйти». «Боже мой!» — закричал он. Смешной он все-таки старикашка!.. М-да, так что ж вы думаете? На следующий день он сам попросил, чтобы его уволили. Даю вам слово, я сделал все, чтобы отговорить. В то время ему было ни много, ни мало шестьдесят лет. А в таком возрасте не так-то просто найти работу. Но он стоял на своем и только твердил: «Ничего, я найду себе место». Но ведь вы знаете, ничего он не нашел. Слишком долго проторчал в одном заведении. Как-то случайно я узнал, что он очень нуждается. Вот тогда-то я и стал выплачивать ему это пособие. Но что за неисправимый старик! Никогда не думает о себе… Кошки!.. Ну, ладно, я позабочусь о его кошках. Пусть не беспокоится. И птичку тоже возьму. Не знаю только, будет ли им у меня так же хорошо, как здесь? — Мистер Джексон оглядел маленькую пустую комнату и, снова крякнув, продолжал: — Он проработал с нами в «Хармони» тридцать лет. Сами понимаете, срок немалый. А я там нажил себе состояние.