Вайжгантас - Немой

Вслед за женой захлюпал носом и Кепяле, и у него защекотало в носу от жалости.

— Да уж, скучно будет, что и говорить. Только бы поскорее вернулся из армии тот, второй, — мы бы его живо в примаки отдали, а тот брат, что дома, мог бы выплатить причитающуюся молодоженам долю, и мы бы тогда приняли их обоих к себе. Они прикупили бы земли, и мы снова собрались бы в кучу.

Кепялене, повернувшись к говорящему, вся обратилась в слух; по душе ей были эти слова, будто муж вынул их из тайников ее сердца. И оба они успокоились.

После свадьбы в доме сохранилось прежнее благодушное, отрадное и, пожалуй, даже приподнятое настроение. Казис ходил с довольным видом, вприпрыжку пробегал двориком в клеть и совершенно не думал таиться: здесь он свил свое семейное гнездышко.

Старики и в самом деле были плохи. Отца никаким вихрем с печки не сдуешь. Матушка чувствовала себя не так уж скверно и даже повеселела, дождавшись снохи. Анелия натащила ей в кровать гору сена; устроила там самое настоящее логово. Больная так и осклабилась, очутившись точно на пуховой перине; весь свой век она пролежала на жестком соломеннике, набитом длинными немельченными соломинами — это; для того, чтобы не сыпались на пол. Мало того, Анеле укрыла ее ватным одеялом собственной работы на мягкой купленной набивке. Оно было теплым, приятно прилегало к телу. Пожалуй, во всем Пузёнисе такое видели впервые.

— Спасибо тебе, детка, за то, что тронули твое сердце и моя болезнь, и старость! Пусть боженька ниспошлет тебе в будущем покойную старость без недугов! Ай да одеяло!

Анеле доставлял удовольствие милосердный уход за больной, радовало ее благословение. Казимерас, который все это видел и слышал, на свой манер поблагодарил жену: взял за руки, заглянул глубоко в глаза и, не сказав, за что, поцеловал в личико. Казимерас все-таки был очень привязан к своим родителям, хотя и не показывал этого даже малейшим проявлением ласки. К тому же деревенские не привыкли к нежностям; тем приятнее было чувствовать, как за тобой ухаживают женские руки.

Однажды утром, спустя недели три, Казимерас увидел, что мать лежит на спине и смотрит остекленевшим взглядом; значит, глядела она не куда-нибудь, а вверх. Обычно она лежала на левом боку, лицом к комнате, чтобы видеть происходящее и хотя бы таким образом участвовать в жизни семьи.

— Матушка, может, вас на бок перевернуть, а? — предложил Казимерас.

— Не нужно, сынок. И так хорошо. Ксендза приведите, пусть уж заодно к нам двоим придет. Тогда и распростимся. Живите-поживайте в мире и любви, и, судя по всему, в счастии. Хорошую тебе женушку бог послал, Казимерелис. Умей только ценить, чтобы долго она такой оставалась…

Казимерас отчаянно, по-мужски разрыдался. Душу его, переполненную накопившимися в последнее время сентиментальными чувствами, растрогало не столько приготовление матери к смерти, сколько ее похвала Анелии. И это умиление прорвалось в одном сильном спазме и замерло. Не говоря ни слова, Казимерас запряг лошадь и уехал за ксендзом.

Шнярвене умерла первой — похоронили ее в понедельник. Но слова ее оказались пророческими: она увела за собой в могилу и муженька; отца Казимерас похоронил в конце той же недели. Люди не на шутку перепугались. Еще бы: сразу две такие неожиданные и скоропостижные смерти в одной семье. Однако на сей раз никого, как водится в таких случаях, не винили — все знали, каким добрым сыном был Казимерас, какой славной была и невестка. Некоторые даже называли это счастливым случаем: уступили место молодым.

Казис же думал иначе. Для него родители, пусть даже немощные и старые, означали благоденствие всего дома; жаль, что бог назначил им такую незавидную долю. Всю ту неделю он проездил в хлопотах, сам не свой от горя, и не жалел денег на похороны — ведь родители Анелии отвалили ему целую сотню.

Любезничать с женой в эти дни у него не было ни времени, ни настроения. Но когда улегся трагизм смерти, как до того свадебное веселье, Казимерас снова всей душой потянулся к жене. Отныне мир стал казаться ему бесконечно пустынным.

— А знаешь, Анеле, на моей памяти нет ни единого случая, когда бы матушка совалась в домашние дела. Все делалось как бы само собой, добро ли, худо ли; она знай сиднем сидела, поджав ноги. И все равно ее присутствие было в доме необходимо. Войдешь, кинешь взгляд на кровать, где лежит живой еще человек, и точно посоветовался с ним, обратился за утешением. А нынче-то на кровати уже пусто, и стоит мне открыть дверь — сердце как тисками сжимает.

Отныне у Казимераса возникла потребность высказывать печаль Анеле, подолгу беседовать с ней, изливать ей всю свою сыновнюю боль; словно бы вытряхивать из тайников своей души накопившееся в ней прошлое и наполнять ее чем-то новым, что принесла вместе с приданым жена. Однако в первый раз он заметил, что Анелия вроде не прислушивается к голосу его сердца. Она то вытирала со стола, то закрывала печную заслонку. На слова Казимераса лишь неохотно бросала:

— Да…

Казимерас живо остыл. Он оскорбился и, словно устыдившись собственной откровенности с существом, не имевшим с ним ничего общего, прекратил только что начатую исповедь. Это будет для него величайшим разочарованием. Кто же теперь рассеет жизненные тучи, кто отведет от него бурные грозы и снова привлечет в дом покой и солнышко радости?

Казис был по натуре человеком мягкого характера, чуждым жестокости. Порой разволновавшись или повздорив с кем-нибудь, не драл глотку, а лишь уходил внутрь дома и там, не поймешь, то ли себе, то ли стенам высказывал вслух свои горести. Разумеется, он догадывался при этом, что его слышит хотя бы одна близкая душа — мать или отец. Мать тогда хотя бы подавала со своей постели знак покашливанием, а отец поворачивался на другой бок, пусть и таким образом высказывая свое одобрение сыну или протест его недругам. Ни тот, ни другая не ответили бы ему вот так: «Да…»

Это стало началом предстоящего ада, который у них вскоре не преминул наступить. Начало ему было положено пустячное, зато оно сразу же стало набирать силу.

Случалось, Казимерасу ни с того ни с сего хотелось подурачиться. Посвистев, помурлыкав что-то под нос во дворе, он, одержимый фантазией, шагал в дом, где Анеле одна хлопотала по хозяйству; ему не терпелось схватить ее в охапку, закружить, приласкать, поцеловать — вовсе не по-супружески. Да только…

Казис стал все отчетливее замечать это стоящее между ними неприятное «только». Анелия обходилась с ним корректно, как и подобает супруге, жила с ним, как и велено господом богом, ни от каких своих обязанностей не уклонялась. Покуда Казис вначале всячески проявлял только свою любовь, он ничего особенного не заметил. Но чем дальше, тем больше ему стало недоставать этого, чего-то не хватало, какого-то дополнения к любви, заправки к ней, что ли. Не бугай же он в самом деле…