Вайжгантас - Немой

Конь осторожно спускался с крутого обрыва. Высунув ногу из повозки, точно собираясь выпрыгнуть на ходу, Казимерас снова потупился, подался всем туловищем вперед, как бы вглядываясь пристальнее в железяку, которую он швырнул в повозку перед отъездом; но вовсе не о том, удобно ли ею будет бить, думал он сейчас; услышав внезапно чибисовый концерт, он позабыл обо всем на свете, погрузился в эти звуки.

Йонаса, поначалу не обратившего внимания на железную штуковину, встревожила поза Казиса, которую он видел уже третий раз: дважды, когда они ехали свататься, и сейчас, но он никак не мог найти этому объяснение. Кажется, пустяк, однако это нарушило душевное равновесие и к тому же окончательно настроило его против Казиса, который был началом и концом всех его страданий. Только сейчас до него дошло, что Казис определил железяке точное назначение, и ему показалось даже, что еще немного, и тот потянется за ней. Молнией мелькнула в мозгу догадка:

— Ударит…

И он, не дожидаясь, что будет дальше, сам схватил железяку. Казис не успел даже выпрямиться, как Йонас изо всех своих молодых сил огрел его железкой по затылку. Этого оказалось достаточно. Брызнула в стороны кровь вперемешку с мозгами. Йонас упивался видом крови и с садистским злорадством повторял:

— Вот тебе, вот тебе, вот тебе… — колотил он по голове мертвого друга до тех пор, пока нервная атака не отступила и не опустилась сама собой рука.

Только сейчас он увидел, что натворил. Посмотрел-посмотрел он, во что превратил друга, и его охватило неописуемое отвращение к себе. Он заревел во всю силу своих легких, как бугай, почуявший кровь; стал сдирать окровавленную одежду, рвать на себе волосы, а потом опрометью помчался из трясины в перелесок. Пробежав немного, зацепился ногой за кочку и ничком упал на землю.

И снова на него напустились птицы. Они кричали-гомонили на все лады, негодующе горланили, едва не задевая его крыльями:

— Живы-живы-живы!!!

Ну уж теперь-то его приветствуют самые настоящие дьяволы. Йонас моментально успокоился и серьезно ответил:

— Живы-живы… Живы-здоровы… Раз уж одолели меня, так хоть не куражьтесь… Ведите, чего там, пошли в преисподней схоронимся, коль скоро на земле ни от кого не скрыться.

Это были последние слова Йонаса Буткиса, жителя деревни Пузёнис, обращенные к миру.

Однако взяли его не черти, а самые обыкновенные полицейские, и он был осужден: за исключительную жестокость его приговорили к пожизненной каторге в Сибири.

Первым и последним известием, дошедшим из Пузёниса, было такое: Тетку, когда она услышала о том, что случилось, хватил апоплексический удар, и умерла она от разрыва сердца; Анелия Шнярвене тронулась умом — потеряла дар речи и перестала принимать пищу. В таком состоянии родители забрали дочь к себе.

Онемел и Йонас — на целых три десятилетия.

Вот так порой для бесовских козней и черт не требуется.

Хотите, я расскажу вам жемайтскую сказку? Она будет по-хозяйски обстоятельной, без выкрутас. Ну, а кому больше по нраву затейливые выдумки, может ее и не читать.

Селяне Канява из деревни Таузай и Ваурус из деревни Кусай жили по обе стороны широкой долины, оттого и соседям, и прохожим порой казалось, что они несут караульную службу, охраняя окрестности. Поутру, на зорьке, окна одного из них вспыхивали золотом, а вечером, на закате дня, окошки другого полыхали кровавым багрянцем. Избы загорались, как костер, который, однако, знаменовал собой симпатию, тлевшую в душах соседей, а не месть, не вторжение чужаков в этот безмятежный, тихий край.

На первый взгляд казалось, что деревни Кусай и Таузай раскинулись на вершине косогора, на самом же деле они стояли на откосах. Внизу по долине бежал ручей, которому жемайты дали кучу самых неприличных названий. Я не могу произнести их даже про себя. Берегов почти не было, а в местах поглубже его можно было перешагнуть. Ручеек был маловодным, но суть не в этом. Все равно он делал благое дело для окрестных мест; нет, он ничего не дарил им, ничего, а лишь вбирал в себя избыточную влагу и нес ее дальше по равнине. По весне он не выходил из берегов, в ливень не затоплял луга, не уносил скошенное сено, а лишь увлажнял долину, зато делал это круглый год, а также в положенную пору летом, притом лишь для того, чтобы трава росла обильно и вода не застаивалась на холмах.

Такова уж Жемайтия. Где пониже — топь, где повыше — слишком сухо, хоть бери да и осушай низины, а холмистые места — увлажняй. Там луга добрые, где не мокро, а все лето напролет сыро. Земля добрая на отлогих местах. Только на таком лугу трава буйно идет в рост, а погожим летом после косовицы успевает отрасти чуть ли не дважды. Такой была и низина между деревнями Кусай и Таузай. Мха там не было видно: его вытесняла высокая, пышная, густая трава. Дюжие мужики отправлялись на сенокос, кляня эту работу, но лица их сияли довольством — далеко окрест никто не скашивал столько сена, сколько Кусай — Таузай.

Добрыми были в деревнях Кусай — Таузай и нивы, разве что каменистые да ямистые. Ну а лужи не страшили жемайтов — есть где скотине напиться; валуны же, по их разумению, увеличиваясь, крошились, и вокруг рассыпалось все необходимое для урожая. И впрямь: рожь тут росла стеной, хотя крестьяне, судя по их словам, землю обрабатывали играючи, одним махом. Оттого и прозвали их Махальщиками.

Махальщиками считались оба семейства — Канявы и Ваурусы, хотя были они из разного теста. Канява — бойкий, жизнерадостный, балагур, а безответная, спокойная жена — лишь его приложение. Ваурус же наоборот был неразговорчив, серьезного, чтобы не сказать угрюмого нрава, зато супруга его — балаболка. А уж кто кому больше по душе пришелся, и не разберешь толком; достаточно и того, что были они закадычными друзьями; о них даже поговорку сложили: ладят, как Канявы с Ваурусами.

Ни тех, ни других в корчме никогда не видели, зато в любой праздник они первыми являлись в костел и последними уходили оттуда — прямиком домой. На стороне не пили, никому не подносили чарку и у себя дома. И хоть не было людей добропорядочнее, справедливее и покладистее, однако уважали их лишь издали — близко никто с ними дружбу не водил. Да и что с ними делать-то, коли на столе у них не увидишь милую посредницу — бутылочку, которая одновременно и миротворица, и дружбы разладчица, а все оттого, что кровь по жилам у людей быстрее гоняет. Без этой водицы ни беседы, ни песни не заведешь.

Вот так и пришлось Канявам и Ваурусам довольствоваться обществом друг друга. Зато не было, пожалуй, такого праздника, чтобы, невзирая даже на свирепую пургу и непогоду, не пересекали долину, идя в гости к Ваурусам, Канявы, а еще чаще — Ваурусы к Канявам. Пообедав, полежав после еды, глядишь, и отправляются супруги в путь; Ваурусы — обыкновенно гуськом, друг за дружкой; Канявы плечом к плечу, крепко взявшись за руки. Поначалу они пересекали долину, бредя тропками, а не по дороге, и наслаждались обильным цветением, чтобы в гостях можно было начать разговор с восхваления своих лугов.