Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

— Ложись. Завтра похороны, измучаешься.

— Да, ступай в нашу комнату, я сейчас приду. — Оля хотела еще немного спокойно подумать наедине.

— А где Анджей? Уже спит?

— Спит. Он тоже страшно устал. Вчера ночью сидел подле мамы.

— Это хорошо. Спокойной ночи, родная.

— Спокойной ночи.

И Франек побрел к выходу.

Оля еще слышала, как он медленно спускается по лестнице. Вдруг она встала и приблизилась к гробу. Поднявшись к самому изголовью, она увидела лицо умершей вблизи и напряженно вгляделась в него, точно хотела что-то прочитать в этих мертвых чертах. Лицо матери, только теперь тронутое резцом смерти, приобрело выражение силы. Красивый нос, гордые и как будто сведенные в высокомерной улыбке губы.

Оля стиснула кулаки, вглядываясь в эти твердые черты. Губы ее искривила недобрая, вернее горькая гримаса.

— Это ты меня уговорила, — прошептала она с жаром, — ты настояла на этом замужестве. Я никогда тебе не говорила — так и не сказала. Но это ты была повинна в моем несчастье. Что же ты сделала из моей жизни? Злая ты мать… Во что ты превратила мою жизнь?

И она судорожно припала к гробу, так что покачнулся подсвечник и свечи закапали стеарином.

— Ох, сумасшедшая я! — воскликнула она вполголоса. — Что я такое говорю! Дура я, мерзавка! — И зарыдала. Впервые за все это время громко зарыдала.

В комнату вошла Кася и подняла ее.

— Ступайте, пани дорогая, я уж посижу до утра с покойницей.

На похороны тети Михаси съехалось много народу — все делалось по старым обычаям. Экипажей оказалось маловато, и для Голомбека с Анджеем не нашлось места.

— Ну, мы с ним и пешком дойдем, — сказал Голомбек и, не дожидаясь, пока лошади тронутся, они направились лесом.

Погода после грозы резко переменилась, начались ветреные, прохладные дни, которые так хороши для жатвы. Дышалось легче.

Анджей заметил, что отец идет медленнее обычного, как-то волочит ноги и посапывает.

— Ты устал? — спросил он.

— Да. Давно не отдыхал, достается мне в Варшаве. А потом еще, как прихожу домой, вечно один.

— Вот кончатся каникулы — все соберемся дома.

— Иногда, хоть вас и много, мне все кажется, что я один. Вы уже ничем не помогаете мне, дети мои.

Анджей удивленно взглянул на отца.

— Что это значит — не помогаем?

— Да вот так. Как я уже не помогаю своей матери. Уже не с ней я, вот так и вы.

— Ты хочешь сказать, что нас не интересует твоя работа?

— Вот именно.

— Да, так вот оно и бывает. Ничего не поделаешь.

Анджей и сам удивился своим словам, а особенно тону, каким он это сказал. Прежней душевной близости уже не было. Отец как-то раздражал его. Раньше такого не случалось, Анджей даже задумался над этим.

— Вот и похоронили мы нашу тетю Михасю, — произнес минуту спустя Голомбек.

Они остановились на поляне. Резкий ветер сгибал верхушки деревьев, и, несмотря на то, что был самый разгар лета, казалось, наступила осень.

— Это ужасно, — сказал Анджей, — просто предел варварства. Положить умершего в ящик и зарыть в землю. Пусть там гниет.

— Так уж заведено.

— Но это говорит о том, какие мы еще варвары. Люди будут умирать иначе, они должны умирать иначе.

— Но как?

— Откуда я знаю! Распылиться вот с этим ветром, улететь куда-то… А так — это ужасно.

— Да, мир не очень хорошо устроен, — философски заметил Франтишек. Было похоже, что он не очень понял, что имеет в виду Анджей.

Они прошли еще немного.

— Как-то по-осеннему все выглядит после этой грозы, — сказал Анджей. — А ведь еще только начало августа.

— Через месяц тебе уже надо быть в Варшаве.

— Ужасно боюсь экзаменов. На архитектурном всегда такой большой конкурс.

— Ты — и вдруг не сдашь! — Франтишек с нежностью посмотрел на своего умного сына.

— Ты так веришь в меня?

— А что? Верю.

— Да, если бы там была одна математика. Но ведь еще рисунок. А рисунок мне не очень дается. Рисую я, как Билинский. Архитектор должен иначе.

— Ветер какой. И верно, будто осень.

— Ты еще останешься?

— Нет, после обеда возвращаюсь в Варшаву.

— И маму захватишь?

— И маму. Там же Геленка осталась… у одной женщины. Маме надо вернуться в Орлов.

— Вместе поедете?

— Конечно.

— А ведь мама… — и Анджей заколебался. — Ты любишь маму? — спросил он вдруг. — Очень любишь?

Франтишек снова удивленно остановился.

— Ну, знаешь ли, странный вопрос. Разумеется, люблю. А почему ты спросил?

— Потому что мама иногда кажется мне грустной.

— Грустной?

— Ну как тебе сказать — какой-то такой…

Зажатым в руке прутиком он сбивал листья с придорожных кустов.

— Оставь ты эти листья, зачем сбиваешь?

— Ох, папа. Иногда я ничего не понимаю.

Франтишек улыбнулся.

— Утешься, я тоже.

И остановившись, отец поцеловал сына в голову.

— А эта самая Кася, она что? — спросил он.

Анджей побагровел как рак.

— Ну что ты! Абсолютно ничего, уверяю тебя.

— Столько тут девиц всяких крутится, — озабоченно заметил Голомбек.

— Совсем как у тебя в кондитерской, — отпарировал Анджей и даже как будто в чем-то взял верх.

— Ну, там совсем другое дело, — несколько огорченно возразил Франтишек.

— Одна там была довольно хорошенькая. Та, что по-французски болтала.

— Ты считаешь? Возможно. Но ее уже нет.

— Да, как будто.

— Откуда ты знаешь?

— Антек говорил. Это была его симпатия.

— О боже. Вечно с вами одни неприятности.

Они уже подходили к дому.

— Ты не думай, Анджей, — неожиданно серьезно сказал Голомбек, — не думай, что мама из-за меня такая грустная. Я в этом не виноват. Совершенно.

— Папа, дорогой, — расчувствовался вдруг Анджей, — я же знаю.

И поцеловал отцу руку.

Поминальный обед был роскошный, не то что в будни. Было несколько соседей, приехал ксендз Ромала. Ройская, очевидно желая отличить Касю за то, что та ходила за больной, велела ей прислуживать за столом. Распоряжался всем старый Франтишек, а Кася разносила картошку, салат, пирожные к компоту. Анджей ничего не мог с собой поделать: каждый раз, когда девушка наклонялась к нему с блюдом, он заливался ярким румянцем. Ему было не по себе, казалось, черное платье Каси, которое она взяла у горничной, неприятно пахнет потом и какими-то кухонными соусами. Да и Кася тоже смущалась и багровела. Оля несколько раз кинула взгляд в сторону Анджея.

За столом разговаривали о покойной. Ксендз Ромала превозносил ее достоинства, ее набожность. Анджея поразило, в каком тоне все говорили о тете Михасе. Еще недавно все отзывались о ней с легкой иронией, с усмешкой, подшучивали над ее флюсами и лечебными травами. А теперь говорили, как о римской матроне. Только Франек сидел неподвижный, молчаливый, уставясь в светлые окна, и лишь время от времени вытирал свои маленькие жирные от еды губы.