Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

— Я же столько раз говорил об этом. Рядом с ним лежала, на скамейке…

— Я вот все время думаю. Может быть, он не дописал? Может, он хотел еще что-то добавить? Написать… «Губерт»…

Алек посмотрел на друга.

— Не надо, Губерт, что уж там…

— Разумеется, это ерунда, убивать себя только потому, что ты спугнул глухаря, только потому, что уже не слышишь!.. Не можешь охотиться на глухарей — ступай на кабанов… Проще простого. Мне кажется, что глухарь, которого он спугнул, был только последней каплей, переполнившей чашу. В отце вечно заметна была какая-то горечь, скупость, что-то такое, что ссорило его с жизнью… Он со всеми был не в ладах… Марыся Татарская говорила…

— Ты расспрашивал ее об отце?

— А почему бы нет? Да она и не скрывала от меня их отношений. О, я уже давно знал об этом. Петр мне рассказывал. Петр — он ведь очень заботился о моем воспитании… Ну что ж… Если уж…

— Ну и что Марыся?

— Я очень жалею, что отец не женился на ней. Была бы у меня хоть славная мачеха, я мог бы работать для нее…

— Ты бы жил со своей мачехой.

Губерт внимательно посмотрел на Алека.

— А это не так страшно, — сказал он.

С минуту оба ели молча.

— Так вот, Марыся мне говорила, — продолжал Губерт, — что отец последнее время был очень грустный и все твердил: «Хватит с меня».

Алек положил руку на ладонь Губерта и внимательно посмотрел на него.

— Ты же столько раз рассказывал мне об этом, так зачем сейчас опять вспоминать? Что прошло, то быльем поросло, уж скоро год с тех пор… За это время столько изменилось.

Губерт задумался. Никто не узнал бы в нем сейчас веселого, самоуверенного Губерта.

— Я вот думаю, что это очень страшно — лишать себя жизни. И что надо очень желать смерти…

— Это похороны Эдгара тебя так настроили. И за каким чертом надо ходить на похороны!

— Да, да, вот и я себя спрашивал, зачем потащился туда. Скорей всего ради Антека с Анджеем. А вернее говоря, ради пани Оли Голомбековой. Она единственная женщина, в которую я мог бы влюбиться…

— Вот-вот. А ты все время вспоминаешь ту историю. Больше же все равно ничего не разузнаешь.

— Нет, — согласился Губерт.

Но через минуту снова начал:

— Люди стреляются по разным причинам. И я хотел бы знать…

В эту минуту послышался телефонный звонок. Алек остался один над чашкой с остатками черного кофе. Он смотрел в окно на майские деревья в саду сейма и все еще думал об Эдгаре. Так трудно было свыкнуться с мыслью, что его уже нет, и так тяжело сознаваться в том, что ты мистифицировал его. А может быть, и не мистифицировал? Может быть, действительно из тебя получится лишь этакий меланхолический салонный шаркун? Может быть, тебя действительно больше интересовал новый фрак и обед в итальянском посольстве, чем…

Губерт вернулся.

— Ну, что там?

— Бася звонила. Смотрела репетицию «Электры». Страшно уговаривала, чтобы мы сходили. Вычерувна, говорит, великолепна…

— Это какая же «Электра»? — спросил Алек.

— Гофмансталя. Этакая немецкая Электра. Надо будет сходить. Завтра у тебя время есть?

— Конечно. Можем сходить. А Бася будет?

— Нет, Бася сегодня на премьере.

— Ага. А декорации Малика?

— Ты же сам помогал ему рисовать.

— Не для «Электры». То был «Мастер и подмастерье» {45} 45 Стр. 158. «Мастер и подмастерье» (1846) — комедия Юзефа Коженевского (1797—1863), польского драматурга и прозаика. .

— Так их же дают в один вечер.

— Странное сочетание.

— Это что-то вроде бенефиса Вычерувны. Она всю жизнь Электру играла — вот и теперь захотела. Только сейчас бенефисов не устраивают, так ей потихоньку отвалят всю выручку за завтрашний спектакль. Ну, а Горбаль играет в «Мастере и подмастерье».

— Откуда ты все знаешь?

— Так ведь это же ты должен все знать. Чудак, право. Ты же работаешь в театре.

— Работаю, работаю… Одно название что работаю. Возле Малика околачиваюсь.

— Не знаю, как там возле Малика, а уж возле Марыси Татарской — это точно.

— Хороша чертовка, — задумчиво сказал Алек.

— Не так чтобы очень, — насмешливо улыбнулся Губерт.

— Губерт, ты мне изменяешь! — закричал в ответ на эту усмешку Алек.

— Ну, уж никак не я, — зашелся от смеха Губерт. — Изменять тебе может только Марыся.

— Ах ты, шельма! — закричал Алек, принимаясь по-боксерски тузить катающегося по дивану Губерта.

— Ой, не надо, пусти! — смеялся Губерт. — Я только что пообедал, это вредно.

— Вот я тебе пущу! Ты же знаешь, что я люблю ее.

— Тоже мне любовь! — презрительно скривил губы Губерт.

Алек опрокинул его на диван и принялся молотить кулаками.

В эту минуту снова зазвонил телефон.

— Одуреть можно от этих звонков! — сказал Губерт, вставая с дивана.

Он взял трубку, сказал «Алло!» — и тут же отложил ее.

— Шушкевич спрашивает, нет ли тут тебя.

Алек прошел в переднюю, взял трубку из рук друга, но не успел произнести: «Да, это я», — как тут же уронил ее на столик и с ужасом взглянул на Губерта.

— Боже ты мой, — тихо сказал он. — Адась Пшебия-Ленцкий застрелился.

Театральный зал, где ставился спектакль — не то бенефис, не то юбилей Галины Вычер, — был удивительно неудобный. Кроме всего прочего, здесь были скрипучие кресла и тишина устанавливалась только тогда, когда публика застывала, вся обратясь в слух. Как только внимание зрителей ослабевало, зал скрипел, будто несмазанная дверь. Но в тот миг, когда свет погас и вот-вот должен был подняться занавес, в зале воцарилась глубокая тишина. Молодые люди сидели вместе: Алек, Губерт и Бронек Злотый. Еще минуту назад они, затаив дыхание, слушали рассказ Алека о самоубийстве Адася. Пшебия-Ленцкий застрелился сразу же после разговора по телефону с Алеком. Разумеется, виной всему были деньги Билинского, которыми Адам по доверенности Шушкевича распоряжался совершенно свободно. Точно Алек пока ничего не знал, но был уверен, что остался нищим.

— И ради этого моя мать так старалась, чтобы этот хлыщ…

Шушкевич появился на Брацкой бледный, чуть живой и впервые в жизни не знал, что сказать княгине Марии и Алеку. Алеку было страшно жаль этого — теперь уже старика — Шушкевича, который все твердил одно и то же:

— Я же ему сказал, чтобы он пришел ко мне, я же ему сказал…

Княгиня была в ярости. Твердая, суровая, она осыпала несчастного Шушкевича градом упреков. Сыну пришлось сдерживать ее:

— Ну мама… Да мама же…

— Что ты заладил — мама, мама! Ты нужды не испытал и не знаешь, что это такое. А я просто понятия не имею, что теперь будет.

Старый Шушкевич все доставал какие-то бумажки и карандашики, раскладывал их на столе, принимался что-то подсчитывать, но у него все терялось — и мысли, и карандаш, и, наконец, бумага. Алек придержал его за руку.