Иво Чипико - Пауки

— Маша! — позвал он.

Маша подошла, и отец Вране предложил ей сесть.

Молодая женщина взглянула на него, и обычная улыбка заиграла в уголках ее губ: какой он смешной в этой красной шапочке. Но когда Маша заглянула ему в глаза, ей показалось, что они о чем-то молят.

— Чего вам? — спросила она, сев и глядя на разделяющие их солнечные лучи, в которых играли золотистые пылинки.

— Ты меня не понимаешь, Маша, и, должно быть, никогда не поймешь, ты сильная, беспечная, такой уж у тебя характер… Хотел бы и я быть таким, но не могу… Видишь, едва гости ушли, и меня уже одолела тоска, и никто не в силах меня утешить, кроме тебя, Маша… Дорога ты мне… и ничего мне не нужно, только бы ты была возле… А я — я тебе мил?.. — растроганно произнес он.

— Не противны… почему бы?..

И, тяготясь этим разговором, она вдруг вспомнила Раде.

Отец Вране, словно уловив ее мысль, сказал:

— Знаю, не нравлюсь я тебе, и все же почему бы не быть тебе со мной подобрее? — Он сжал под столом ее руку. — Вот поглажу твою руку, и мне уже легче…

Эти слова тронули Машу, и она дольше чем обычно оставила свою руку в его руке.

Так они долго сидели молча, но в конце концов Маша все же осторожно высвободила свою руку.

— Пойдем прогуляемся! — предложил отец Вране, поднимаясь.

— Бог с вами, что скажут люди?

— Вздор! — воскликнул он живо и, взглянув ей прямо в глаза, схватился за ворот сутаны, подергал его и серьезным, злым голосом произнес: — Видишь, Маша, что меня давит! Не будь этого… — Он не договорил и снова стал просить ее пройтись с ним.

Отец Вране то приостанавливался, и взгляд его убегал куда-то вдаль, то не отрываясь смотрел на Машу. И вдруг обнял ее.

— Маша, вот так бы идти с тобой на край света! — сказал он. — А ты, ты, Маша, пошла бы? Давай убежим куда-нибудь… Согласна?

— Что вы говорите?! — недоумевая, спросила Маша, пытаясь высвободиться из его объятий.

— Побудь со мной, Маша, побудь хоть немного!.. Мне так хорошо… Спасибо тебе! Никогда этого не забуду…

Он ласкал ее все горячее…

Его дыхание щекотало щеку Маши. Она чувствовала, как закипает в нем страсть… Он поцеловал ее… И невольно она унеслась душою к Раде. Машу охватила непреоборимая тоска по его ласкам.

— Раде! — невольно сорвалось с ее уст имя того, к кому она так стремилась. — Раде! — повторила она в самозабвении и вдруг опомнилась, выскользнула из рук священника и бросилась по тропинке прочь из сада…

— Маша, Маша! — звал отец Вране, глядя ей вслед. Он вдруг почувствовал себя слабым, униженным, потерянным и прислонился к стволу старого дерева… Сумрак окутывал землю, ясный сияющий сумрак, какой бывает при полной луне, когда она светит в небе… А тени в саду становились угрюмее и гуще.

Не стало хлеба в доме Раде, хотя до нового урожая еще далеко. Старый Илия из года в год по осени продавал газде Йово зерно и сено, оставляя ровно столько, сколько, казалось ему на глаз, понадобится семье на год. Он часто ошибался в своих расчетах, случалось это с ним чуть ли не каждый год: то решит, что сена не нужно, зима, мол, будет теплая, а на самом деле она оказывалась суровой и снежной, и в самую стужу скот оставался без сена; а то оставит зерно, не принимая в расчет ни кур, ни свиней, которым старая Смиляна среди лютой зимы бросала, жалеючи их, пригоршню за пригоршней, чтобы не подохли с голоду. Выходило, что Илия осенью продавал сено и хлеб задешево, а зимой и летом покупал втридорога. Так оно получилось и в этом году.

Когда Раде пришел в город к газде Йово и попросил в долг хлеба, тот словно по щеке его ударил, сказав:

— Не могу, сынок, ссужать тебе дальше, покуда не заключим соглашение о новом долге по закону. Набралось страсть как много, скажу тебе: около двух тысяч талеров.

Раде просто опешил, но взял себя в руки, смекнув, что газда вознамерился присчитать к его долгу больше, чем обычно. Раде знал, что отец ежегодно выплачивал какую-то часть долга, хотя Илия никогда не говорил ему об этом.

Но вот как-то летом, в том году, когда Илии не стало, Раде, будучи ночью в поле, услышал — это запомнилось ему навсегда, — как кто-то наигрывал на свирели, извлекая из нее нежные, печальные звуки; Раде пошел на эти звуки, рассчитывая увидеть кого-нибудь из своих друзей, но внезапно натолкнулся на отца.

— Неужто это ты, отец?.. — спросил он.

Старик вздрогнул, точно проснулся.

— Да вот, Раде, вздумалось поиграть на свирели. Утром нашел в ларе, видишь, играю, впал в детство…

— Ну-ка, еще! — попросил Раде.

Но Илия не захотел. Однако и без него то тут, то там в поле запевали поочередно то свирель, то кавела, вспыхивал костер, сложенный из сухого навоза, на огне которого чабаны пекут кукурузные початки, а то позвякивал колокольчик на шее коровы, доносился чей-то окрик, заливался и снова замолкал пес…

— Раде! — стряхнув задумчивость, заговорил отец, — ты, кажись, выучился немножко читать и счет знаешь не худо, тебе бы на чем-нибудь угольком записывать, что я даю газде в уплату долга… Никому сейчас не приходится верить… Просто беда! Почтенные люди и те на газду жалуются…

С той ночи отец стал говорить ему, когда и сколько внес он в счет долга газде, и вносил он не один, а много раз.

— Хозяин! — сказал Раде, отогнав осаждавшие его мысли, пока газда Йово глядел в долговую книгу. — Давал тебе отец в счет долга много раз… Ты это записал?

Газда спокойно ответил, не подымая от книги глаз:

— Что, полагаешь, я ворую?

— Этого я не сказал, но мне все-таки обидно…

— Все вы таковы… То же и другие говорят, когда приходит время отдавать.

— Записал ли ты двадцать пять талеров, которые отец получил за корову и принес тебе в счет долга?

— Все записано, — так же спокойно ответил газда.

— Как же могло набраться столько, сколько ты сказал?

— А судебные издержки?.. — подняв голову от книги и улыбаясь, спросил газда.

— Какие?

— Те самые, с отцом Вране… Их же тебе присудили… А заплатил-то ведь я…

— И правильно… Ты же сам этого хотел…

— Правильно?! — удивился газда. — А кто судился и кто проиграл тяжбу?

Раде оторопел, смутился. Газда заметил его смущение.

— Видать, сам ты понял, что нам лучше разойтись подобру-поздорову… Подпишем новое условие на все, и не думай, милый, что я плохой человек… Что же, согласен?

Раде еще больше напугали его медовые речи. Он не нашелся что ответить и предпочел поскорее уйти.

— Почет и уважение, но сейчас никак не могу… подумаю, погляжу… — И опрометью кинулся из лавки.

Раде не стал никуда заходить и уже в полдень погнал свою лошадь порожнем домой.

В полях солнце било прямо в лицо, слепило глаза, но еще горше изнуряли Раде заботы, он даже тени не искал, шагая по дороге. По сторонам, переливаясь в солнечных лучах, тянулись вверх низкие, с пустыми колосками стебли; сначала их побил мороз, потом иссушила длительная засуха. Сердце Раде разрывалось, когда он поравнялся со своими нивами. «На глазах гибнут хлеба», — думал он, тоскуя по дождю, как и эта потрескавшаяся, алчущая влаги земля. Даже трава на лугу была в этом году какая-то чахлая. Как мучился он, промокая до нитки, когда отводил воду, сколько земли перетаскал, копая канаву! И все делал весело, ведь для себя же, для своей земли; он согласился бы отдать за нее жизнь, было бы только за что! «Но выходит, — подумал Раде, глядя на идущую порожнем впереди лошадь, — я работаю на другого. Кому по силам разделаться с таким огромным долгом?» В первый раз в жизни он укорил покойного отца за безрассудство. И перед, глазами со всей очевидностью встал замысел газды Йово…