Галип Акаев - Равнина в Огне

Несколькими днями позже Зайнал опубликовал статью «Дагестан в дни революции», где о почине Гоцинского были следующие строки: «если бы Центральный комитет Союза нашего Северного Кавказа и Дагестана вместо того, чтобы, созвав в Андийских горах совершенно ненужный с исторической точки зрения меджлис, унизить чистосердечных сынов и интеллигентов народа, пошёл бы по пути национальных и политических надежд, по которому идут сейчас другие мусульмане, живущие в России, то, возможно, наши надежды бы осуществились». Впрочем точный путь к осуществлению всех этих радужных надежд не знал никто, ибо обстановка ежедневно усложнялась, всё более заходя в тупик.

В последние дни августа вернулись дагестанские конные полки, которые Корнилов вёл на революционный Петроград. Смотрел я на этих грозных всадников и вспоминал строки дедовой песни:

Сорок тигров, сорок волков, Чьи сверкают копья пестро, Чьи мечи блистают остро, Вы покинули сорок земель, Вас влекла единая цель И связала присяга вас.

Дедушка Галип говорил, что эту песню сочинил кыпчакский, то есть половецкий батыр в память о своих боевых товарищах и их предводителе Манасе, именем которого названа речка, протекающая недалеко от Канглы . Увы, как показали последующие события, у этих конников не было столь благородного и народолюбивого вожака.

Среди этих кавалеристов был и мой брат, штабс-капитан Кайсар-Бек Акаев. Мы по-братски горячо обнялись при той встрече, но она была не столь тёплой, как мне бы того хотелось, ибо в тот день обнажились наши непримиримые политические противоречия. Он презирал Керенского и настаивал на необходимости «твёрдой руки», сетуя при этом на то, что не видит среди генералов достаточно твердорукой персоны. Проспорив около часа, мы расстались. Он спешил на встречу с Нух-Беком Тарковским и прочими офицерами. У них полно общих дел. Я же отправился в резиденцию Дагоблисполкома, где оживлённо обсуждался проект аграрной реформы в крае. На совещании было много новых для меня лиц.

Живо помню первое впечатление от знакомства с присутствовавшим на том собрании Рашид-Ханом Каплановым: отчётливое ощущение особенной собранности, благородной простоты, бывшей отсветом большого и подлинного внутреннего благородства.

Полтора года спустя, в марте 1919 г., я пытался убедить Капланова свергнуть Коцева и, провозгласив себя диктатором, вести прямые переговоры с англичанами. Он отказался, сказав мне: «Менее всего подхожу на эту роль я. Вы не могли найти человека более неподходящего вашим планам». Капланов был глубоко скромен. Скромность – свойство редкое на политической арене, где так много коварных льстецов и столь сильно искушение властью.

Быть может, именно эта скромность и помешала Капланову дать Родине всё, что он мог бы дать. Властебоязнь была всеобщим недостатком среди демократической интеллигенции. Единственным исключением был Джелал Коркмасов. Что до Казбекова, то у оного имелись большие амбиции, но не было коркмасовского ума и политического опыта, если не считать за таковую его харьковскую студенческую кружковщину с элементами авантюризма.

Необходимо рассказать и о другом важном участнике совещания по аграрному вопросу. Дахадаев – даровитый авантюрист с нафиксатуренными и лихо приподнятыми вверх усами, он одинаково обольстителен и с женщиной, и с толпой. Сын кузнеца силой своего мужского обаяния, поочерёдно покоривший сердца двух внучек Шамиля, сделавшийся едва ли не миллионером. Привожу дословно то, что я услышал о нём от Темир-Булата Бей-Булатова буквально на второй день нашего знакомства:

«Хитёр, как лиса. В первой революции был эсером. В прошлом году называл себя социал-оборонцем, патриотом и с размахом выпускал на своём кинжальном заводе для царской армии оружие. Поговаривают даже, что вёл он дела и с самим Гришкой Распутиным. О его коммерции с Чагир-Тагиром и прочими местными мазуриками и говорить нечего. Сейчас же он называет себя социалистом-интернационалистом. Что это такое даже я не разумею, рабочие его завода тем паче. Но все хорошо понимают, что между ним и безбожными большевиками нет совершенно никакой разницы. На двух стульях сидеть хочет, ну прямо как в семейной жизни от одной сестре к другой, так и в политике: победят большевики, он с радостью назовётся большевиком, ежели раздавят их, назовётся меньшевиком или кем ещё. Сегодня же для него самое удобное быть именно социалистом-интернационалистом. Ведь во всём Дагестане не найдётся и одного человека, который бы толком понимал, что это такое?»

После собрания в узком кругу, Капланов с грустью в голосе говорил о выборах имама в Анди:

– Неважно, кто он, муфтий ли, имам ли, беда в том, что авантюристы и фанатики вроде Узун-Хаджия из него пытаются сделать льва, коим он не является. Это затуманивает его мозг и соблазняет на борьбу за власть. Наша Родина обречена на гражданскую войну. Если не с людьми Гоцинского, то со сторонниками возрождения монархии, если не с ними, то с набирающими силу большевиками, ну, а если и эти не попытаются взять власть в собственные руки, то объявится с десяток диктаторов с подобной претензией.

– Уж не видите ли вы в Гоцинском Бонапарта местного значения? Этакого императора в зелёной чалме? – ухмыляясь, спросил Дахадаев.

– Скорее карикатуру на Бонапарта, – ответил Капланов.

Разошлись мы совсем поздно.

У меня с тех пор сохранилось несколько газет. В одной из них статья Казбека Бутаева о корниловском мятеже. То был призыв к дагестанским конным полкам поддержать революцию и отказаться от верности преступным командирам. Сплошной пафос. Нет, в моих словах нет горделивого цинизма свидетеля нашего последующего поражения. Но сегодня, вспоминая то время, я вижу, что жили мы больше громкими фразами, нежели делами. Весь воздух был как бы наэлектризован высокими словами, надеждами, мечтами. Все были за Свободу. Именно так – за Свободу с большой буквы. А реальность оказалась на стороне самых коварных, то есть на стороне большевиков, которые по их заявлениям тоже сражались за Свободу. Не знаю, за Свободу ли, но они действительно сражались, в отличие от нас – гуманистов и мечтателей. «Маниловщина» – кажется, так обзывал нас Ленин, хотя и от благородного бедняги Дон-Кихота в нас было не менее.