Галип Акаев - Равнина в Огне

Изгнание

Война завершилась, и теперь каждый день был наполнен проблемами существования бытового и проверки на прочность в изгнании. На ум приходят слова Еврипида: «Нет большей горести на свете, нежели утратить родину». Как это ни странно, это чувство тоски по родине нас, эмигрантов мусульман, сильно отличает от великорусской аристократии. С младенческих лет избалованные родителями и гувернёрами, а во взрослые годы избалованные всевозможными привилегиями, они оказались не способными к серьезной умственной работе или физическому труду. В эмиграции они в лучшем случае пристроились швейцарами при гостиницах и ресторанах, таксистами или сторожами. Мы же, и у себя на родине привычные к борьбе за существование, не встретили здесь в социальном отношении ничего невыносимого. И мы устроились не в пример лучше, отчего постоянно сталкиваемся с их нескрываемой злобой и завистью. Если мы тоскуем по родным местам и народной среде, они зачастую тоскуют по своим привилегиям, поместьям, а самое главное, по законам Российской Империи, позволяющим свысока глядеть на эмигрировавших инородцев, крестьян, интеллигентов и даже буржуа. Меньше всего их тянет к своему народу, которого они веками презрительно сторонились.

А мы, российские мусульмане, в первые годы наших бесприютных скитаний, к которым мы вовсе не были подготовлены, все мы, верили в своё скорое возвращение домой. Мы добивались чудес, каждый находил лучшее, что у него было заложено в душе, в разуме, в инстинкте, и поднимал это на поверхность сознания в мудрости, красоте и святости. Ведь жизнестойкость – это не умение терпеливо сносить неудачи, нет, это способность всё начинать сначала, не свыкаться со своим поражением, вставать, идти, бороться и побеждать. Тот, кто никогда не сдаётся, никогда не терпит поражения.

Ещё в Тифлисе я женился на любимой Асли. Моими свидетелями были Ахмет и Гайдар, с которым я был тогда ещё дружен. Потом, мы срочно бежали, увы, по-другому не скажешь, от стремительно наступавшей Красной Армии. Вторично были изгнаны, но уже с Кавказа вообще. Немногие из нас всё же остались в Тифлисе и попытались ужиться с большевиками. Среди них и брат моей жены, мой друг Магомет. Вначале это ему вроде неплохо удавалось, но вот уже несколько лет, как от него нет никаких вестей.

У поляков я научился той истине, что жертвы нужно приносить не только и не столько своим правам, сколько своим обязанностям. Пример тому Пилсудский, ответивший агентам Коминтерна, на их упрёки в оппортунизме: «Я и вы одновременно сели в один «Красный поезд», но я вышел на станции «Независимость Польши», а вы продолжили путь к станции «Мировая революция». Не по пути нам». В отличие от большевиков, долг перед нацией он поставил выше любопытства экспериментатора. А что мы, что наши деятели? Сто лет назад, в эпоху Умалата и Хасан-Хана, наши предки боролись против надвигающегося настоящего, чтобы всё оставалось по-прежнему, как в добрую старину, бились за древние вольности, не щадя жизни своей. Теперь же наши братья стремительно стремятся в будущее, которое они видят лишь в одном коммунизме. Всегда мы бежали от настоящего. От одного ли настоящего? Не от себя ли самих мы бежим в прошлое и в будущее? Не от своей ли по сию пору непознанной сути мы стремимся отречься? Ещё новые вопросы, на которые не в моих силах дать ответ. И сколько таких безответных вопросов принесли скитания!

Авторитет Ахмета был незыблем среди нас. Но он умер, и с ним умерло наше единство. В последнюю нашу с ним встречу, за неделю до его кончины, он мне сказал:

– У нас есть песня об умирающем отце, которому сын сказал: «Спи спокойно, отец, я продолжу твою жизнь…». Галип, у меня нет сына, который бы продолжил мою жизнь. И нет человека, который смог бы вас всех мирить после меня.

При последних словах он, верно увидев удивление в моих глазах, пояснил:

– Я знаю о твоих ссорах с Гайдаром и о его распре с Барасби и другими. Эти ссоры ведут нас к краху.

– Но разве осталось хоть что-то способное привести нас к чему-то иному?

– Да, – Ахмет судорожно, но крепко схватил мою руку. – Это – наша вера в нашу миссию, вера в то, что наше дело было начато не зря. Пока жива эта вера, есть надежда.

Я пытался уверить его в том, что все наши противоречия временны и преодолимы, но сам не верил в эти свои слова. Мы не были едины у нас на Родине, стыдно признать, но в изгнании беды лишь разделили нас ещё больше. Только и можем обвинять друг друга в предательстве и трусости. Хотим обелить себя, перекладывая всю вину на другого. Нехорошо. Так мы нескоро вернёмся домой. Причиной всех наших бед является первородный грех всех кавказцев – непомерный индивидуализм.

После смерти Ахмета, одного, кто нас объединял, мы оказались в одиночестве, каждый со своим клубком проблем.

Сначала была борьба меж собой за внимание поляков, затем наши политиканы презрели поляков во имя альянса с немцами и зачастили в Германию. Не понимая связи Баммата с Чермоевым и Байтугана с Бичераховым, этими первостатейными авантюристами (против Бичерахова к тому же я лично воевал с оружием в руках), я смотрю на их трения друг с другом и заигрывания с Берлином, как на чужую шахматную игру. Раньше я глядел на всё это с осуждением и грустью, а теперь – с одним равнодушием.

Ни «Прометей», ни «Кавказ» более не представляют из себя какой-либо силы. Их ждёт жалкое будущее. Союз с немцами против русских – это договор с дьяволом. Освобождение народов Кавказа невозможно вне освобождения великорусского и прочих народов Советского Союза. В данном же случае речь вообще идёт не о какой-либо свободе, тут вероятна лишь одна замена одной тиранией иной, возможно, даже более ужасной породой тирании.