Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

От ревности я лишилась дара речи. Я не попрощалась с матерью, чувствовала себя скверно и не могла смотреть не только на мальчишку, но и на мать. Обязательно расскажу Ольге, как она проверяла, аккуратно ли запеленат ребенок!

Но вот рассвело, лампа погасла, и в морозном ноябрьском небе засияло солнце. Оно глядело прямо в нашу комнату на белую стенку печки, и от этого нарисованные синькой цветы стали такими красивыми, а все вокруг — таким светлым и нарядным, что, позабыв все свои огорчения, я снова начала вчерашнюю игру. У меня опять появилось полным-полно товарищей, я громко болтала сама с собой, потом выбежала на улицу и попыталась сбить непокорные яблоки, а когда воображаемая Ханна полезла за ними, кричала, чтобы она не свалилась с дерева.

Мальчик проспал все утро, и когда в полдень забежали на минутку Ольга с матерью, то очень меня хвалили. Ольга отдала мне два ломтя пшеничного хлеба, которые она припрятала после утреннего кофе. Хлеб был черствый, крошился, но оказался очень кстати: в нашем буфете с каждым днем становилось все более пусто.

Мать неодобрительно посмотрела на хлеб, но промолчала.

Мое «материнство» продолжалось уже две недели, и я понемногу начала привыкать к тому, что мне надо заботиться о ребенке. Дни шли за днями; вечером, запыленные, смертельно усталые, с охрипшими от пыли голосами, приходили взрослые. Они ругали гумно, которое находилось слишком далеко от молотилки, и владельца машины, который подгонял их, как настоящий надсмотрщик. Приближалось рождество, а ему надо было поспеть еще на несколько хуторов.

На кухне хозяйского дома в бельевых корзинах лежали два запеленатых ребенка: их матери работали на молотилке. В эти дни хозяйка со своей служанкой готовили пищу почти для всего хутора и, кроме того, задавали корм скоту. Тем женщинам, у которых были коровы, приходилось доить их рано утром, перед молотьбой, и поздно вечером. Но, когда хозяин начал кормить работающих на молотилке, тут уж все изъявили желание пойти к нему на поденщину. Для жен батраков было счастьем хоть на время избавиться от приготовления вечных молочных супов и садиться прямо за накрытый стол. Это напоминало о «беспечных» временах, когда они еще не были замужем. Как ни тяжело живется крестьянской женщине, батракам еще хуже; они живут так безрадостно, в такой бедности, что им даже молотилка кажется приятным разнообразием: пусть она несет усталость и изнурение, но она сулит также накрытый стол у хозяина.

По вечерам, вернувшись домой, Ольга пела, хотя у нее из грудей текло молоко, а в висках стучало от вечной головной боли.

Для меня последние дни молотьбы стали особенно тяжкими.

Кушать было нечего. Немного молока и хлеб, намазанный сахарным сиропом — вот и все. Сиропа, который подарила матери прежняя хозяйка, осталось совсем на донышке, ведь полный стакан мать налила Ольге.

Я мечтала о караваях хлеба, студне, соленых огурцах и горьком рассыпчатом сыре, который продавался в городе по двадцать пять эре за килограмм. Все это обычно приносил с собой отчим, когда кутил в трактире «Ион-пей-до-дна» и, возвращаясь домой, хотел задобрить нас.

Когда подвертывалась выгодная поденная работа, мать тоже покупала такие деликатесы. В последние дни работы паровой молотилки я частенько угощала своих воображаемых товарищей воображаемыми же солеными огурцами и студнем. Здесь ничего подобного не бывало даже в лавке, которая, кстати, находилась за несколько километров от хутора, почти у самой железнодорожной станции.

Там, кроме американского шпика да старой, твердой как камень, колбасы, которую нельзя есть даже в жареном виде, ничего не было. Однажды Ольга купила колбасы и дала мне кусочек, но я так и не смогла его разжевать. Хлеб в лавке вовсе не продавался: ни один человек в здешних местах его не покупал.

Даже поселок индивидуальных застройщиков я вспоминала теперь с удовольствием. Там жил пекарь, который хотел жениться на матери и в знак своего к ней почтения посылал караваи хлеба. Мне очень нравилось то, что он хотел на ней жениться. Жизнь от этого казалась более прочной: удача и неудача зависели не только от отчима. Но мать и смотреть на пекаря не хотела, а узнав, что он, когда бывает пьяный, месит тесто ногами, сказала, что заявит о нем в полицию.

А еще у меня была там хозяйка лавки. Она знала мою слабость к леденцам и, когда хотела, чтобы я что-нибудь для нее сделала, давала мне несколько штук.

Здесь же люди всегда ждали получки, а когда деньги наконец выдавали, на них нечего было купить. Мать снова стала необычайно аккуратной: я ходила теперь только в чистых передниках, а в голове не было ни одной вши. Но кому все это нужно, раз здесь даже поиграть не с кем! Никто и внимания не обращал на то, как я выгляжу. В жизни всегда получается все как-то нескладно. Вот если бы я была чисто и нарядно одета, когда мы жили в паточном домике, я бы с самого начала подружилась с ребятами, а хозяйкина дочка играла бы со мной, не дожидаясь, пока у меня появится новое платье. Но тогда мать ничего не могла делать, и платье лежало несшитым почти до самого переезда в эту черную деревенскую глушь.

Последние слова я сказала вслух. Однажды я слышала, как отчим говорил Ольгиному мужу:

— Живем здесь, в этой черной деревенской глуши…

В то утро, когда паровая молотилка отправилась наконец дальше, мать не разбудила меня. Она тоже валялась в постели, хотя отчим давно уже ушел на конюшню. Он сам растопил плиту и разогрел какое-то жалкое подобие кофе. Обычно мать поджаривала рожь, но сегодня должны были выдать жалование и ей за работу на молотилке и батракам. А вечером мать с отчимом собирались в лавку. Мать лежала в постели. Увидев, что я проснулась, она попросила меня встать и подбросить в печку дров. Она так охрипла, что говорить могла только шепотом.

В сенях раздались тяжелые шаги отчима. Он принес молоко: мы получали его каждое утро в половине седьмого.

— Не надо вставать, Гедвиг, я выпью молока с хлебом, — сказал он.

Ничего другого все равно не было.

— А ты хорошенько помогай матери, она простудилась на молотилке. Ты уж совсем большая, должна приносить хоть немного пользы, — сказал он.

Мать молчала. Я тихо оделась. Очень хотелось плакать.

— Ольга обещала мне заплатить за то, что я нянчила ее мальчика, — попробовала я напомнить о том, что тоже работала последние четырнадцать дней, даром что не простудилась.

— Эта кляча? У них самих ничего нет, не по карману им платить тебе. Да за это вовсе и не стоит платить, — сказал отчим.

Стоит или не стоит, но я знала, что Ольга хоть что-нибудь мне даст. Почему я должна возиться с их мальчиком и ничего за это не получать? Ведь Ольге с матерью заплатили за молотьбу.