Айн Рэнд - Исток

Доминика стояла в сером костюме и черном меховом жакете. Воротник был поднят. Питер никогда не видел её такой. И вдруг он вспомнил, как увидел её в первый раз несколько лет назад, на лестнице в конторе Гая Франкона. И что тогда у него было желание больше никогда с ней не встречаться. Сейчас она выглядела так же, как тогда: незнакомка, испугавшая его пустотой своего лица.

— Садись, Доминика. Сними пальто.

— Нет, я сейчас уйду. Можно я прямо скажу тебе, зачем я пришла?

— Да… Конечно…

— Ты хочешь жениться на мне?

Ноги не держали Китинга. Он сел. Он понял, что она говорит серьезно.

— Если ты хочешь жениться на мне, — продолжала она тем же ровным тоном, — ты должен сделать это немедленно. Внизу меня ждет машина. Поездка в Коннектикут и обратно займет три часа.

— Доминика…

— Я не хочу обманывать тебя и говорить о своих чувствах. Ты не должен задавать вопросов, ставить условия и требовать объяснений.

— Скажи только одну вещь…

— Нет. Ты спускаешься со мной?

— Ты никогда не оставляла надежды… Я не знаю, что и думать… Я сейчас дома один…

— Да, сейчас ты можешь получить совет только от меня. И я советую тебе отказаться. Я хочу быть с тобой честной, Питер. Но я не снимаю своего предложения. Решение зависит от тебя.

— Но… почему?

— Когда-то давно я говорила тебе о причинах. Не жди, что я буду их повторять.

Он долго сидел и молчал. Она ждала, стоя. Наконец, он сказал:

— Хорошо, Доминика. Да.

Они расписались в тот же вечер. Доминика сказала, что жить она будет у него.

— Я бы предпочел жить у тебя.

— Нет. Я откажусь от квартиры.

— Но вряд ли тебе понравится моя. Она тебе как-то не подходит.

— Мне она понравится.

Когда они подъехали к дому Китинга, Доминика не вышла из машины. Она сказала:

— Спокойной ночи, Питер. Мы увидимся завтра. Завтра я пришлю тебе свои вещи. Все начнется завтра, Питер.

— Куда ты едешь?

— Мне надо уладить кое-какие дела.

Когда Доминика в этот вечер вошла в комнату Роурка, он улыбнулся ей. Ho это не была его обычная улыбка. Сейчас в ней была боль ожидания.

Он не видел её после суда. Однажды, он пришел к ней домой, но горничная сказала, что Доминика не может принять его.

Сейчас они смотрели друг на друга, и она думала, что самые прекрасные слова — те, что не были сказаны.

Они лежали без сна в эту ночь.

Утром она наблюдала, как он движется по комнате, как спокойны его движения, и думала о том, что она взяла у него сегодня; ощущая тяжесть в кистях рук, она чувствовала, что её сила как бы перелилась в его нервы, словно они обменялись энергией.

Она сказала:

— Я люблю тебя, Роурк.

Она сказала это впервые. Она увидела на его лице отражение своих следующих слов еще до того, как произнесла их.

— Я вышла замуж вчера. За Питера Китинга.

Было бы гораздо легче, если бы у него исказилось лицо, если бы он стиснул кулаки. Но ничего этого не произошло. И в то же время она знала, что именно это происходит сейчас в нем, только внутри, страдание не облегчалось внешним проявлением.

— Роурк, — испуганно прошептала она.

— Все в порядке, — спустя немного сказал он. И затем добавил: -Подожди немного… Хорошо, продолжай.

— Роурк, до того, как я нашла тебя, я всегда боялась встретить такого человека потому, что я знала, что тогда я должна буду столкнуться с тем, что я увидела на суде, и сделать то, что я сделала там. Мне было противно делать это, потому, что защищать тебя — это оскорбить тебя, и для меня самой было оскорблением то, что тебя надо было защищать. Роурк, я со всем могу смириться, кроме того, что большинству людей кажется наиболее простым: «половинчатость», «почти», «окольный путь». Может быть, у людей есть на это свои причины, я не знаю. Я не хочу знать. Я знаю только, что мне это не дано. Когда я думаю о том, кто ты такой, я не могу принимать никакой другой действительности, кроме твоего мира. Или, по крайней мере, такого мира, где у тебя будет возможность драться, драться оружием, которое ты выберешь сам. Но этого не существует. И я не могу жить где-то между тем, что существует, и тобой. Это означало бы бороться с людьми, которые недостойны быть твоими противниками. Это означало бы пользоваться их методами борьбы. Это значило бы делать по отношению к тебе то, что я делала по отношению к Китиигу: лгать, льстить, лавировать, идти на компромисс, заискивать перед каждым ничтожеством — только чтобы они оставили тебя в покое, дали тебе возможность работать, строить. Понимаешь, Роурк, просить их, умолять, вместо того, чтобы смеяться над ними; дрожать, потому что они всемогущи и могут причинить тебе боль. Неужели я так слаба, что не могу сделать этого? Но я не знаю, что можно считать большей силой: прятать все это ради тебя, или так любить тебя, что все остальное оказывается неприемлемым. Я не знаю. Я слишком люблю тебя.

Он смотрел на неё понимающим взглядом. Она знала, что он понял все это давно, и что это все равно нужно было сказать.

— Для тебя они не существуют, а для меня существуют. Я ничего не могу с этим поделать. Контраст слишком велик, Роурк. Ты не сможешь победить, они уничтожат тебя, но я не хочу видеть, как это случится. Я раньше уничтожу себя. Это единственный доступный мне способ протеста. Что еще я могла бы предложить тебе? То, что люди приносят в жертву, так ничтожно! Я кладу к твоим ногам мой брак с Питером Китингом. Я отказываюсь быть счастливой в их мире. Я предпочитаю страдание. Это будет моим ответом им и моим даром тебе. Я, вероятно, больше никогда не увижу тебя. Во всяком случае, я постараюсь не видеть тебя. Но я буду жить для тебя. Каждая минута моей жизни, все, что я буду делать, даже плохое — это будет для тебя, и ты должен знать, что иначе я не могла.

Роурк попытался сказать что-то, но она остановила его:

— Подожди, дай мне закончить. Ты мог бы спросить, почему я в таком случае не решаюсь на самоубийство. Потому что я люблю тебя. Потому, что ты существуешь. И одно это сознание не позволяет мне умереть. А раз я должна жить, чтобы знать, что ты существуешь на свете, я буду жить в их мире так, как живут они. Не половинчато, а полностью, доведя свое существование до полного отвращения, испытывая все самое ужасное, что этот мир может для меня сделать. Не женой какого-нибудь приличного человека, а женой Питера Китинга. И только где-то в самом сокровенном уголке моего мозга, там, где никто не сможет проникнуть, огражденном от мира ценой собственного унижения, будет жить мысль о тебе, сознание, что ты есть, и я буду произносить твое имя «Говард Роурк» и чувствовать, что я заслужила произнести его.

Она стояла перед ним, глядя ему прямо в глаза. Губы её были плотно сжаты. Четкая линия рта подчеркивала её решимость, взгляд был полон страдания, нежности и какой-то отрешенности.