Василий Федоров - Канареечное счастье

И такая меня разберет досада, такое озлобление — передать невозможно. В особенности как задует, заплачет зимняя эта метель, очень даже делалось скучно моей душе. Иногда и сон не идет объять, так вот просто не спится… И уж полезут тут всякие мысли. То про арбузы вдруг вспомнишь и усмехнешься. Недосягаемый фрукт!.. Или насчет помады задумаешься. И ей-Богу, станет смешно. Зачем помада? Кому здесь нужен культурный вид? Где русская интеллигенция? Непостижимо!..

Вот так и прозябал я в тундре, в полном одиночестве ума и без всяких видов. Больше охотой развлекался и рыбным ужением. И времена, конечно, проходили без пользы. Только, помню, было это уже по второму году, подкатывают раз утречком незнакомые сани. Гляжу, выходит из саней казенный стражник, а за ним еще господин неизвестный. Спервоначалу и не разглядел физиономию. Вижу только, закутан в люстриновое одеяло и голова обвязана женским платочком. И сразу как подошел ко мне — письмо протягивает.

— Позвольте, — говорит, — вручить вам почтовое известие. А фамилия у меня Чучуев. И есть я такой же изгнанник и бывший студент.

Обрадовался я, понятно, новому человеку. За ручки его ухватил, чуть на шею не кинулся.

— Входите, — говорю, — в мой домашний очаг. Милости прошу… Потому от отчаяния к вам отношусь и по сочувствию обстоятельств.

Замечаю — очень даже внушительный человек господин Чучуев. Не старый еще, а уже бороду носит, и очки у него на носу. Однако как вошли мы в юрточку, стал он немедленно раздеваться. Одеяльце распутал, а под ним пальтишко порыжелое, оказывается. Снял пальтишко, вижу — осталась фуфаечка. А под фуфаечкой, как снял он ее, зелененький пиджачок очутился. Только и его сбросил господин Чучуев — в тужурочке серой остался.

— Ну пока, — говорит, — хватит. Довольно. Чтоб не простудиться, на всякий случай. Теперь, — говорит, — примемся за голову.

Развязал он платочек, а под платочком фуражечка. Повесил фуражечку на гвоздик. И уж здесь, скажу, испугался я не на шутку. Как снял он, значит, фуражку, вижу, вся голова у него бинтами обвязана. Прямо-таки лазаретное произведение искусства.

— Что, — спрашиваю, — никак ранены? Или просто себе разбили голову?

— Нет, нет, — говорит. — Это по случаю зуба.

— Ай болит? — спрашиваю.

— Ну, — говорит, — уж болеть-то ему никак невозможно. Потому это я на всякий случай обвязал голову. В прошлом году как раз в это самое время болели у меня зубы. Вот я на всякий случай и обвязал.

Подивился я, понятно, такому решению. Но как было у меня в руках полученное письмо — любопытство меня охватило и неожиданное желание.

— Простите, — говорю. — Охота пуще неволи. Тянет меня взглянуть поскорее на сей мемуар.

— Да вы не стесняйтесь, — говорит мне господин Чучуев. — Будьте себе преспокойны, как дома.

Развернул я письмо. Сразу сообразил — от маменьки. Почерк уж был такой у маменьки отличительный, вроде заборчика, и каждая буква обязательно с хвостиком.

«Сын мой возлюбленный, — писала маменька. — Очень я по тебе сокрушаюсь и молюсь от утра до самого вечера. А от поклонов земных и небесных шишки у меня со лба никогда и вовсе не сходят».

Как прочитал я подобные строки, крепко даже, скажу, опечалился. Отвернулся к стенке, скрипнул, зубами.

«Эх! — думаю, — маменька! Э-эх!» — думаю. И как немного поуспокоился, принялся за прежнее чтение.

«У нас в городе, — писала маменька, — весна началась настоящая. Солнышко светит, и даже грязь по колено. А по ночам летят гуси, и рвут они мое материнское сердце перелетным своим криком. Только чай пьем мы по большей части в прикуску по случаю войны и недостатка продуктов. И еще мадам Огуречкина шлет тебе низкие поклоны. А муж ее, Иван Иваныч, пронзен на войне штыками. Нельзя ему теперь ни на чем сидеть, кроме как на мягких подушках».

Поразился я, прочитав письмецо. «Что за война? — думаю. — Какой такой враг объявился против российской земли?» И все у меня мысли насчет турков вертятся. «Ишь, — думаю, — банабаки!» И не удержался я, чтоб тут же не спросить господина Чучуева, как это, дескать, с войной случилось.

— Да что, — говорит. — Второй годок воюем. А боремся мы против немецкого неприятеля и Вильгельма Второго.

Свистнул тут я, пораженный открытием. Вот те и на! С немцами, думаю, шутки плохие… И еще долго мы в тот день рассуждали по поводу разных событий.

Присмотрелся я к новому своему сожителю и решил про себя: крепко образованный человек господин Чучуев. Про все ему ведомо, что ни спросишь. И в чемоданчике, как распаковал он его вечерком по отъезде стражника, всякие диковинки оказались. Вынул господин Чучуев перво-наперво летнюю шляпу.

— Вот, — говорит, — индийский шлем в защиту от солнца. Полезная, — говорит, — штука и лучший предохранитель. На всякий случай вожу я ее с собой. А вот это очень замечательная книга. Называется она «Как разводить у себя в огороде грибы шампиньоны». Есть, — говорит, — еще у меня и собственное сочинение. Насчет молдаванского языка. Только покуда в рукописи и вот уже десять лет готовится к печати.

Умилился я, глядя на собеседника. И здесь же помыслил: «Каких людей засылают! Можно сказать, цвет кабинетов. Потустороннее, можно сказать, образование». И такая меня охватила печаль, такое уныние! «Куда это, — думаю, — идем мы? Откуда выходим? Непроизвольная, — думаю, — растрата и напрасное обхождение с лучшими типами».

А господин Чучуев вынул из чемоданчика карту и разложил ее на столе. Гляжу — якобы океан синеет, а посередке вроде острова.

— Что, — спрашивает, — занятно?

— Да уж зачем и рассуждать? — говорю. — И дурню станет ясно — очень вы научный человек выходите. Только, — спрашиваю, — что ж это за страна такая?

— Ну страна, — говорит, — эта, положим, известная. Австралия называется и материк земли. Карту же эту приобрел я тоже случайно у одного учителя детей.

Подивился я на Австралию.

— Прекрасная, — говорю, — карта и даже мухами мало засижена.

— Да, — говорит, — вещица занятная.

И стал я с того вечера поучаться у него разным предметам. Как, думаю, не воспользоваться таким стечением обстоятельств? Прямо-таки, думаю, удар счастливой судьбы. Потому чувствую — агромадные у него знания.

— Я, — говорит Чучуев, — разным наукам обучался. И почти что во всех университетах. Только еще в Казани не довелось побывать. Средств не хватило на дорогу. Зато, — говорит, — как ушел я из харьковских медиков, так и потом в Киеве девять месяцев изучал садоводство. А в Одессе то же самое был философом. И механик я очень хороший, потому в Москве полгода числился.

— Господин Чучуев! — говорю. — Уж вы, — говорю, — пожалуйста и непременно. А уж я вам всегда услужу и с превеликим удовольствием. Когда науку какую будете обдумывать, я вам и место уступлю в юрточке, и уголок какой отделю.