Василий Федоров - Канареечное счастье

Тут вдруг подъехали мы к какой-то станции. Уже светало, и петухи оглашали воздух. Замолчал старичок. Стало и меня клонить к сновидениям. И только было закрыл я глаза — промычала корова. Кроме того, слышу, стучатся снаружи.

— Товарищи! — кричат. — Отоприте!

Подошел я было к двери, но старичок стал на дороге:

— Не пускайте никого. И так дышать нечем.

— Не могу, — говорю, — не пустить. Потому как есть это звериный вагон, то каждый имеет полное право.

И как открыл я, понятно, дверь, появились моментально солдаты. Сами вошли и пулемет за собой втащили. Затих мой старичок совершенно, даже в угол забился. А солдатики оказались очень спокойные пассажиры.

— Не беспокойтесь, — говорят. — Мы никого больше в вагон не пустим. Бомбы у нас имеются для подобных случаев жизни.

И на самом деле, никого они к нам не пускали. Только, бывало, подъедем к станции, сейчас же к дверям пулемет подкатят.

— Не подходи! — кричат. — Стрелять будем!

Так вот и доехал я с ними совершенно спокойно до самой Москвы. И забилось у меня сердце. Дух захватило. Ведь как-никак почти что домой добрался. Разволновался я… И не рассказать этого своими словами и даже при помощи чернильных принадлежностей и пера.

Знавал я уже здесь, за границей, в Европе, одного старичка эмигранта. Очень хороший был из него писатель. Сам беленький такой, бородка клинушком — очаровательный господин. И семья у него то же самое очаровательная была… Только я все это к тому говорю, как иные умеют описывать.

Бывало, усядемся за вечерним чайком, начнет он читать свое печатное произведение. И ей-Богу, заплачешь! Потому о грезах пишет главным образом и вообще о мечтах…

И жена его такая умилительная старушка.

— Подожди, — говорит, — Степа. Платочек достану. Хоть и седьмой я раз это самое слышу, а все-таки безотрадно.

А он это, как дойдет до соловьев, сам прослезится.

— Не могу, — говорит, — про соловьев читать. Юность свою вспоминаю и, кроме того, березы.

Да, хорошо писал. Слог у него был такой, что невольно заплачешь. А я вот и рассказать не могу обстоятельно насчет своей жизни.

А почему? Исчезла поэзия из души. Сердце мое охладело. Так еще представляешь себе некоторые картины… Дерево какое-нибудь припомнишь или махровый цветок… Но выразиться до конца не умеешь.

Что расскажу, например, о прибытии в родительский город?..

Как опишу гражданскую обстановку? Галок, конечно, помню, потому крикливая птица. Галдели они повсеместно, совершая полет. И помню еще, извозчики выражались перед вокзалом… И как подъехал я к нашему домику — госпожу Огуречкину встретил. Не узнала она меня, как снял я фуражку.

— Вам, — говорит, — кого здесь угодно?

— Арина Васильевна! — говорю. — Неужто я так физически опротивел?

Вскрикнула она моментально:

— Не может быть! Это не вы!

— Нет, — говорю. — Это я.

А она головой качает:

— Не вы это… Не вы.

Посмотрел я через заборчик, вижу, в домике нашем ставни закрыты.

— Что, — спрашиваю, — спит, должно быть, маменька после обеда?

Вздохнула тут тяжко мадам Огуречкина.

— Она, — говорит, — и после ужина спит.

— Ну, это пустяки. У старушки, — говорю, — день большой. Им только бы утром возиться да чаи распивать.

Еще раз вздохнула мадам Огуречкина:

— Вы не пугайтесь. Ничего нет такого. А только она и утречком спит. И самоваров не ставит. И вообще прошло уже полгода времени, как мы ее схоронили в сырой земле.

Шатнулся я, понятно, на месте. Кольнуло меня. «Эх, — думаю, — маменька!»

И как держал я в руках калоши, бросил их моментально на землю. «К чему, — думаю, — теперь подобная финтифлюшка? Даже обидно в такое печальное время и оскорбительно для души».

И что меня особенно поразило: как вошел я во дворик наш, то же самое слышу, пчелы гудят, и вишня в цвету качается. И тишина… Где-то с балкончика, слышу, оратор кричит:

— Товарищи!..

А вечер горит себе преспокойно…

Дала мне ключик мадам Огуречкина.

— Покойница, — говорит, — вручила. Вам передать просила покойница.

Как закричу я тут на нее:

— Нет здесь никакой покойницы! Это вы сами покойница! Долой, — кричу, — с глаз и не попадайтесь мне на глаза!

Понятно, в расстройстве я был тогда, выражаясь подобным образом. Только не обиделась мадам Огуречкина — взяла меня за руку:

— Успокойтесь. Я тоже дитё потеряла. Недоглядела я его, не сберегла… И вот он ножницами подавился.

И посмотрела она на меня грустным взором.

Открыл я ключиком дверь, вошел в комнатную обстановку. И таким мне пахнуло запахом. Сливы любила маменька. Особенно старую сушку. И вот пахнуло на меня этими сливами… Присел я на топчанчик в углу и заплакал.

«Эх, маменька, маменька! Зачем, — думаю, — вы ушли от меня и куда, например, неизвестно. Вы себе, — думаю, — погреблись в могиле, а мне каково оставаться!»

Закрыл я лицо руками.

«Как, — думаю, — представить себе ее помертвевшие черты? Все эти морщинки у глаз и вообще лицевые мускулы незабвенной материнской физиономии?»

Между тем совершенно стемнело, и лампу пришлось зажечь.

Открыл я оконце. Ароматы пошли от деревьев. И козявки слетелись на абажур. Бегают они себе по столу преспокойно. Досадно мне стало и грустно.

«Вы, — думаю, — бегаете… а маменька нет».

И опять-таки слезы из глаз текут. Раздражительность у меня появилась. На мотылька посмотрю ночного и здесь же помыслю: «Ты вот летаешь… а маменька нет…»

И миры меня раздражали в небе. И то, что от деревьев такое приятное обоняние происходит… Словно бы все это посмеивалось надо мной.

Так я и ночь не спал, раздумывая о грустной потере.

А утречком пришла меня проведать мадам Огуречкина.

— Не горюйте, — говорит. — Все равно не поможете. Лучше записочку прочитайте от вашей маменьки. Перед смертью она уже ее написала.

И подала она мне четвертушку бумаги. Действительно, смотрю, маменькой это написано, хоть и прыгают буквы перед глазами.

«Сын мой, Елпидифор! Как стою я на пороге могилы, то и кланяюсь тебе с этого самого порога. Не печалься, дитё мое ненаглядное, а лучше почини поросятам сарайчик. Потому они у соседа портят сады и, кроме того, едят чужую капусту. А я уже устаревшая от человеческой жизни, и тянет меня полежать с супругом моим и с другими нашими предками. Тяжко мне, что не увижу тебя перед смертью и деток твоих не дождусь. А только я тебя любила вплоть до самой гробовой доски… А за государем нашим, Николаем Александровичем, что висит в углу на стенке, пакетик лежит под рамкой. В пакетике там восемь рублей. Это я для тебя сберегла. И прощай, сынок, до Страшного суда, когда и тебя позовут перед Господа Бога, и вообще всех наших знакомых…»

Прочитал я записочку, задумался. И потом спрашиваю: