Василий Федоров - Канареечное счастье

— Сказывай, — говорит, — кем ты подослан? А не скажешь — выпотрошу тебя в момент.

И ножик из-за пазухи вынул. Длинный такой ножик, вроде того, что свиней под праздники колют. Испугался я совершенно.

— Не убивайте меня задаром. И никем я сюда не подослан. Наоборот, — говорю, — сам я сюда себя подослал.

Дернул он меня за рукав, повалился я на скамейку.

— Ты, — говорит, — меня образованностью не тумань. Видел я уже всяких интеллигентов. А только если шпион — тут тебе и суд совершится.

— Ей-Богу, — говорю, — нет. Совсем я без служебных занятий. Потому и обратился к вам насчет перехода границы.

Отпустил он мою руку и покривился в лице.

— Понял, — говорит, — теперь, что есть ты просто ученая тля. Ну, сказывай, сколько даешь награды?

Ободрился я тоном его и даже стал торговаться.

— Пять рублей, — говорю, — могу заплатить. Деньги золотые и неподдельного царского времени. Романовские рубли. А если не верите, можете испробовать на зуб.

Засмеялся он исключительно грубым образом:

— Это за пять-то рублей хочешь сделаться европейцем? Да я и за десять рублей с тлей такой не буду мараться.

Стал я, понятно, просить:

— Окажите услугу!

А он на своем:

— Нет, ни за что.

Достал я тогда из кармана заветное обручальное колечко. Еще со дня моего сватовства сохранилась у меня эта памятная вещица. Грустно мне стало отдавать ее варварскому субъекту. И вот решило колечко судьбу — согласился цыган.

— Завтра, — говорит, — ночью, еще до луны чтоб ждал ты меня в нашем проулке. Только никому ни гу-гу. А не выполнишь слово, сделаю из тебя военного инвалида.

И опять на ножик свой показал. Даже не испугался я тогда — радость меня взволновала. Ног под собой не слышал, идя домой. И ночью все думал сладостно о том, как устроится жизнь моя по-новому, аккуратно…

Утром сходил я еще в усадьбу, где раскапывался старинный погреб. Для блезиру повертелся среди рабочих. И сейчас же, пройдя домой, стал понемногу приготовляться. В один узелок связал все свои вещи. «Так, — думаю, — удобней будет». А крестик серебряный, маменькино благословение, повесил на шею.

Наступил вечер, и примораживать стало. Хрустел под ногами снег, как стекляшки. «Что ж, — думаю, — пора».

И вдруг как будто опамятовался. Вспомнил, на что иду. Ведь как-никак подстрелить меня могут при переходе границы. Дело ночное и не подходящее для штатского человека… Заколебался я в выборе жизненного пути. И тут привиделась внезапно обаятельная картина…

Вижу заграничные улицы… И господа под зонтиками расхаживают. И экипажи повсюду. А на магазинах вывески по-иностранному, на деликатном языке…

«Неужто, — думаю, — упущу единственный случай?»

Перекрестился я троекратно и вышел из дому. Еще не было луны, и потому темная окружала обстановка. Только снег белел в улицах и на крышах людских строений. И мороз забирал все больше. Две пары белья надел я по этому случаю. Дошел я, понятно, в момент к назначенному местечку и стал ожидать. Здесь потемней было, чем всюду, — сады начинались пригородные. И заунывно так собаки лаяли, выражая тоску. Грозные были времена. Тогда и люди по-собачьему выли… Стою я это, жду, и сам думаю: «По нынешним правилам легко и в чеку попасть, а не то и в особый отдел по борьбе с бандитизмом». Всякие страхи одолевали. Только вдруг слышу, идет кто-то. Присмотрелся — Цыган это, Гришка. Положил он мне на плечо руку.

— Тише, — шепчет. — Конный разъезд поблизости.

И прижались мы с ним к самому забору. Проехали мимо нас красноармейцы, и опять стало тихо. Только собаки по-прежнему воют.

— Пойдем, — сказал Гришка. — Нельзя терять времени.

И повел меня через сады к реке. Спотыкался я, прыгая через углубления на земной коре, и раз даже на дерево наскочил. А Гришка Цыган идет себе, нигде не сворачивая, как в полдневное время. Так мы подошли к самому берегу.

— Теперь ни слова, — говорит Гришка. — Услышу что — сам тебя первый зарежу.

Ступили мы на ледяную поверхность воды. Тихая была ночь, чуть снежок порошил. И звездное сияние разлилось в небе. Слышал я только собственное сердце и то, как Гришка дышал своими легкими, следуя рядом. Вот уж и лес приблизился, тень от него на речку упала. Прибавили мы ходу. Почти бежим. На глазах вырастает лес и делается все темнее. Наконец хлестнуло меня по щеке веткой.

— Пришли, — сказал Гришка. И сел на пенек.

Гляжу, вынимает табашницу и вертит цигарку. Не поверилось мне от радости.

— Неужто, спрашиваю, заграница?

— Европа, натурально, — говорит Гришка. — Румынское государство.

Огляделся я по окружности — все как будто у нас. И земля такая же самая, и породы древесных растений… А Гришка между тем покурил и поднялся с пенька.

— Ну а теперь, — говорит, — следует за все расплатиться.

Вытащил я моментально кошелек.

— С удовольствием, — говорю. — Получайте за вашу услугу.

Взял Гришка золотую монету и кольцо мое то же самое на палец надел.

— А теперь, — говорит, — скидай пальтишко.

Удивился я:

— Это зачем? Мне совершенно не жарко.

Подошел он ко мне, глазом своим уставился.

— Тебя, — говорит, — что… два раза просить надо?

Глянул я на него и мигом скинул пальто. И заторопился, понятно.

— До свидания! — говорю. — Мне надо спешить.

А Гришка уже за рукав тащит:

— Раз поспешаешь, так скидай живее пиджак. Все равно в пиджаке не пущу.

Взмолился я:

— Пожалейте! Простудиться можно без пиджака.

— Ничего, — говорит. — Не простудишься.

И сам с меня пиджачок сбросил. Отчаялся я безысходно. Как в таком виде явлюсь среди общественных кругов? И холод стал проникать, затрясся я от озноба.

Однако повернулся, пошел по дорожке. Вдруг как закричит Гришка:

— Ты куда? А штаны позабыл?

Стал я, как статуй. Язык у меня отнялся.

— Скидай штаны! — говорит Гришка. — Или я должен сам тебя раздевать?

И такое на меня нашло безнадежное состояние… Скинул я штанишки беспрекословно. Подуло на меня ледяным холодом, до костей проняло. А Гришка, понятно, одежду мою на руку себе повесил и другой рукой стал меня щупать. И выругался при этом грубо.

— Две пары, — говорит, — белья на нем. Фря сопливая! Тоже, интеллигенция называется! Барин, который настоящий, тот и по восемь пар на себя надевает.

Ничего уж я ему не ответил. Скинул бельишко свое и ботинки расшнуровал. Носки Гришка в карман себе сунул. И заметил он внезапно на шее моей крестик — маменькино благословение. Упал я тут перед ним. Прямо в снег зарылся голыми коленками.

— Уж хоть это, — говорю, — оставьте. Потому для вас это нестоящая финтифлюшка, а для меня священный предмет вечерней молитвы.

Усмехнулся Гришка.

— Я, — говорит, — тоже не богохульник. Может, — говорит, — и я молюсь. Откуда ты знаешь? А какому Богу — неизвестно. У каждого теперь свой Бог.