Василий Федоров - Канареечное счастье

Однако уморились они скоро от избиения, показывают — иди, мол, за нами. Поднялся я с земли, кое-как за ними следую, хромоту ощутил в ногах. Провели они меня через всю деревню и наконец остановились перед низенькой хатой. Флаг развевался над хатой, и ясно мне стало: общественное это учреждение. Действительно, канцелярия в первой комнате устроена, а дальше дверь под замком и с решеткой. Открыли они эту самую дверь и втолкнули меня в темную комнату. Поразило меня отсутствие световых лучей. «Хоть бы окно, — думаю, — какое-нибудь отыскалось». Ступил я шаг — и сразу головой в стенку. И вдруг в углу свечечка вспыхнула.

— Сюда, — кричат, — товарищ!

На самом деле людские фигуры в углу обнаружились. Двое их там устроилось на соломе. Рассмотрел я: нестарые парни и в приличных костюмчиках. И сразу к ним обратился:

— Вы кто такие будете?

— Беженцы, — говорят, — мы. В Россию бежим.

Обрадовался я такому совпадению.

— И я, — говорю, — то же самое, беженец. Из России бегу.

И уж, понятно, разговорились. Обходительные оказались люди. Как улегся я на сон грядущий рядышком с ними, то задал им, конечно, несколько научных вопросов. Очень меня заинтересовала европейская жизнь. Рассказали они с охотой.

— По разному, — говорят, — Европа выглядит. Каждая страна отличается, безусловно. Например, взять Мадьярию… В мадьярских тюрьмах не кормят вовсе, хотя и не бьют. А в голландской тюрьме только сыр дают и работать приказывают. У немцев то же самое заставляют плести корзины. Который обчищает пруты, а остальные плетут. Хуже всего, понятно, в Румынии. Мамалыгу дают на обед и, кроме того, избивают.

— Ну а как, — спрашиваю, — по внутреннему виду впечатлительность от Европы?

— А на этот счет, — говорят, — неважно. Машинами они улицы подметают. Если предлагаешь по-нашему, метелкой, — вовсе смеются. Хотя вот служанки ихние почище наших будут. Прийдешь к ней на ночную прогулку и даже испугаешься — прямо-таки барыня в перинах лежит. Которые из нас не выдержали соблазна и даже поженились.

И долго они мне еще рассказывали о западноевропейской жизни. Всего теперь не упомню.

Наутро перевели их куда-то в другое место, и уж больше я с ними не встречался. Остался я один в камере и моментально предался мечтам.

«Какой, — думаю, — простор передо мной! Прямо-таки выхожу на большую европейскую дорогу. Лишь бы только получить свободное местожительство».

Однако сам я себе, как оказалось, напортил, и даже впоследствии пострадал. Вызвали меня под вечер наверх, в канцелярию. Гляжу, сидит за столом приятный по виду господин, солидный такой и на преподавателя похож — линейку в руке держит. По-русски он обратился.

— Садитесь, — говорит.

Сел я на табурет, и солдат сзади остановился с винтовкой. Прямо в спину мне штыком уставился, как на военном параде. А господин сидит себе преспокойно и даже ничего не делает. Просто себе карточки фотографичные рассматривает и с линейкой играет. Наконец налюбовался он на эти карточки и говорит:

— Вы большевицкий комиссар. Нам это давно известно.

И сам усмехается.

Поразился я.

— Как же, — говорю, — вам это давно известно, когда я, например, ничего до сих пор не знаю.

— Да уж так, — говорит, — известно. А вы покажите немедленно руки.

Протянул я преспокойно руки. И вдруг как обожгло меня — линейкой он по рукам ударил. Закричал я, вскочил на ноги. А он смеется. И опять-таки подымает школьную принадлежность — прицеливается ударить.

Тут внезапно раскрылась дверь. Вижу, шикарно одетый входит господин, манжеты у него на рукавах и глаженая манишка под пиджаком. Пожилого характера господин — усы у него седые. И солдат за собой привел, остановились они по бокам.

«Должно быть, главный это у них», — думаю.

А только поднялся к нему навстречу сидевший у стола и моментально его кулаком в зубы. Тут уж испугался я окончательно.

«Если такого, — думаю, — бьют по зубам, то что же со мной сделают? Не представляю. Голову разве оторвут или еще что-нибудь похуже».

Между тем опять ко мне подошел этот самый, с линейкой.

— Скажите, — спрашивает, — какие у вас взгляды на Бессарабию?

— Научные, — говорю, — у меня, главным образом, взгляды. Насчет политической экономии и методов жизненной борьбы.

— Ага, — говорит. — Так я и знал.

И по голове меня опять линейкой ударил. Даже слезы у меня полились из глаз, больше, понятно, от обиды. И не выдержал я.

— Вы, — говорю, — не достойны такого поступка!

Взволновался я, понятно, и даже трясусь физически и духовно.

Тут он что-то по-румынски сказал солдату. Взял тот меня моментально за шиворот и повел к двери.

Втолкнул он меня опять в темную камеру и запер дверной замок. Стал я ждать самого наихудшего. «Убьют, — думаю, — обязательно».

И действительно, утром за мной пришли. Вывел меня солдат наверх и сейчас же, замечаю, пулевые патроны в ружье заложил.

— Айда! — говорит.

Испытал я нерешительное состояние. «Последняя это, — думаю, — земная прогулка». Прямо-таки ощутил холод могильной плиты.

А солдат меня в спину прикладом:

— Айда, айда!

Вышли мы с ним со двора. Тут уж понятно мне стало: приговорили к телесному наказанию вплоть до расстрела.

И скоро совсем выбрались мы из деревни. Лесок показался справа. Сотворил я молитву.

— Боже, — говорю. — Ты вездесущий Отец и, кроме того, в трех лицах. Воззри на меня свысока, ибо я на Тебя постоянно снизу взираю.

А солдат уже приказывает остановиться. Щелкнул он затвором винтовочным и отошел от меня на несколько шагов расстояния. Опустился я на коленки.

И вижу, между деревьями домишко стоит с соломенной крышей. Куриное птицеводство во дворике копошится, и коза к загородке привязана… Родину мне это напомнило. Закрыл я глаза. «Сейчас, — думаю, — будет конец и обязательно со смертельным исходом». И показалось мне, что целая эпоха прошла. Вдруг — грохнуло сзади. Невольно раскрыл я веки. Неужто меня убили? А между тем домик опять лицезрею и даже привязанную козу. И поросята от выстрела беспорядочно разбежались… Оглянулся я и застыл: смотрю, солдат петуха за ножки поднял и к поясу своему цепляет. И что-то свистит по-румынски спокойно. Даже засмеялся я от радости.

Ведь вот, думаю, как ошибся. Просто себе охотится солдатик, а я Бог знает что выдумал. Самый обыкновенный охотничий спорт принял за покушение на особу.

А солдат подошел ко мне и то же самое смеется.

— Буна, — говорит (это по-ихнему «хорошо»).

И на петуха убитого показывает. Закивал я ему головой — все, мол, понятно. И оба мы рассмеялись. Веселый оказался мой проводник, и всю дорогу он развлекался охотой. Ворону увидит на дереве — и в нее обязательно пустит снаряд из оружейного дула. И еще, как подходили мы к городу, такой на пустыре свинью подстрелил. Долго он за ней гонялся, я даже успел отдохнуть немного от дорожного-путешествия.