Василий Федоров - Канареечное счастье

— Милостивый государь! — закричал Петр Петрович по-русски. — Они ее арестовали!

Потом, с внезапным вдохновением, он быстро и витиевато заговорил о своей любви к Прекрасной Эсмеральде. С самим собой он вспоминал теперь зеленые русские весны, захолустный закат с кегельными верхушками колоколен, зубчатые короны деревянных заборов, за которыми впервые проступило ее лицо, и те дороги за городом, где он бродил, слушая жаворонков и удодов, русские дороги, косогорами подкатывающие к небесам. Он видел пригорок и фиолетовую мельницу на нем, помахивающую крылами, один какой-то день, ясный и тихий, когда, почти задыхаясь от сладких предчувствий, он ожидал за околицей возможную аристократку.

И об этом нельзя было рассказать никакими, никакими словами, он только путался, только сбивался и вдруг заплакал, прикрыв лицо ладонями. Потом, очнувшись, он снова стал умолять.

— Можно послать погоню, герцог, — просил Петр Петрович. — Можно перехватить их на большой дороге… И ежели мне дадут шпагу, герцог, то я весь к вашим услугам.

Он просил, он умолял вернуть ему Эсмеральду. Но полисмен уже взял его под руку, а с другой стороны подходил сам герцог, и они оба повели его к автомобилю. Толпа раздвинулась. Зашумел и запыхтел мотор. Город повернулся освещенной панорамой, замелькал мутными бусинками фонарей, обнажая и закрывая площади, отгораживаясь серыми домами, и потом все ухнуло в темноту, качнулось ветвями, мягко прошелестело и остановилось у странно знакомого дома. «Да ведь это салон, наш салон», — удивился Петр Петрович. Вот калитка, раскрывающаяся вовнутрь, освещенная теперь ацетиленом, и коридор, гулко повторявший их шаги, и, наконец, рыжая борода доцента, мелькнувшая на повороте.

А из уборной, пошаркивая туфлями и придерживая рукой спадающие вниз брюки, вышел худой и высокий господин, тоже странно знакомый («Должно быть, аристократ», — подумал Петр Петрович), и тут же он узнал бледное лицо маркиза Хитомуры.

— Амманулла обманула, — шепнул, проходя, маркиз.

— Обманула, — как эхо откликнулся Петр Петрович.

Он хотел отвесить галантный поклон, но рыдания подступили к горлу, и он ограничился жестом, выражавшим полное отчаяние. Трудно было соблюсти этикет в такую минуту.

«Вот так сюжет! И выдумает же такое! Даже смешно… Роман с сапогами…

Нет, Иван Иваныч! Куда уж нам теперь. Где уж.

Нынче от литературы иного и не жди…»

«Ругайте», — подумал я.

А все-таки мой роман самый правдивый на свете.

Это были настоящие длинные офицерские сапоги, со шпорами на каблуках и с вырезными отворотами.

Денщик офицера, жившего в нашем доме, только что их вычистил и поставил для просушки у стены в палисаднике. Я уселся на корточках поблизости и, не отрываясь, смотрел на их черный глянец. Смотрел вожделенно и с завистью.

«Вот так сапоги! — думал я. — Ах какие сапоги! И притом самые настоящие».

Мне было уже около семи лет, и немудрено — вещи военного обихода интересовали больше всего на свете.

— Эй, малец! Подь сюда! Да иди, не бойся.

Сквозь прутья редкой ограды увидал настоящего большого солдата в серой шинели и с голубой фуражкой на голове.

«Неужели это он со мной говорит?» — подумал я, замирая от радости, и, вскочив на ноги, подошел к забору.

— Ты молодчага, парень, — сказал солдат. — Сразу видно, что будешь военным… Есть у тебе это, братуха, в шагу.

«Еще бы», — подумал я и покраснел до ушей.

— Ты, конечно, видишь — вон там сапожки стоять господские, — продолжал солдат. — А надо тебе сказать спервоначалу, что я есть, стало быть, сапожник.

Солдат важно подбоченился и закрутил коричневый свой, прокуренный, колючий и длинный ус.

— Так вот, брательник, эти самые сапожки их благородие заказали мне починить. Только господин поручик, я знаю, сплять. Не годица их будить — осерчають. Что, думаю, когда бы панич мне их сюда принес?

Миг — и я уже у цели. В руках чувствую мягкость их кожи… Даже не верится как-то, что я их только что держал. Солдат ухмыльнулся и поблагодарил.

— Ох, молодчага! — сказал он на прощанье. — Прямо Скобелев, накажи меня Бог!

А через полчаса, когда вышедший во двор денщик не нашел сапог на месте, в доме поднялась паника.

— В дисциплинарный батальон!.. Запорю! — кипятился выбежавший в одних носках поручик. — Сгною на гауптвахте!.. Отдам под суд!

И когда выяснилось все дело (отец сначала порол, а потом уже сажал в кладовую), когда остался я один, в темноте, на груде сваленной в беспорядке старой комнатной рухляди — слезы потоком брызнули из глаз и в первый раз поколебалась детская вера.

Вера в людей и в людскую правду.

И вот у меня собственные сапоги, такие же, как у солдат, остроносые и с высокими голенищами.

Сегодня я их в первый раз надел — сегодня вступительные экзамены.

В маленьком скверике, напротив гимназии, отец усадил меня на скамью и напоследок стал экзаменовать.

— При ком крестилась Русь? Опять не знаешь? Смотри, чтобы я тебе сейчас же не надрал уши!

Я гляжу на кончики сапог и думаю: «Зимой хорошо будет в таких вот на коньках кататься…»

— Тэкс… Теперь молитвы.

— «Царю небесный, — говорю я вяло. — Иже везде сый…»

Тонкие пальцы отца больно впиваются в ухо:

— А-а! Не знаешь? Не выучил?

И, наклонившись к самому моему лицу, так что я вижу побагровевшую его шею, выпирающую из узкого воротника, дергая за ухо в такт своему шипящему голосу, говорит:

— «Царю небесный»… скотина… «Утешителю»… негодяй… «души истины»… мерзавец… «Иже везде сый и вся исполняяй»… Осрамить меня хочешь, лентяй?

Острый ноготь больно впивается в ухо.

Но я терплю и сдерживаю слезы.

Ведь на ногах сапоги… Настоящие сапоги, как у взрослых!

Гимназия. Я принят.

В классах все странное и все поражает.

Пахнут парты свежим клеем и краской. На стене пестрая карта Америки и портреты русских поэтов.

Толстый учитель словесности Андрей Андреич косится в журнал и вызывает по фамилиям.

— Иди, — шепчет сосед по парте. — Иди же скорей. Тебя вызвал.

Пошатываясь от волнения, пробираюсь к далекой кафедре. Вблизи лицо у Андрей Андреича еще страшнее и внушительнее. Маленькие круглые глаза впиваются острым взглядом:

— Ну-с, хорошо, молодой человек. Вы вот мне просклоняйте…

Скользит глазами по черной моей гимназической тужурке и останавливается на ногах:

— Вы вот просклоняйте… Ну, скажем, сапоги.

— Именительный — сапоги, — говорю я, бледнея. — Родительный — сапогов…

— Довольно. Не знаете. Очень плохо. Да, очень плохо.

— Сапогей, — бормочу я срывающимся голосом. — Дательный — сапогам…

— Довольно. Садитесь, — холодно говорит Андрей Андреич. — Для первого раза ставлю вам двойку. Следовало бы сразу единицу закатить.