Василий Федоров - Канареечное счастье

«Сапогей… сапогов… — думаю я, усевшись на место. — Сапогами… о сапога… гах».

На темной полированной поверхности парты вижу сквозь пальцы белое пятно собственного носа. Слезы одна за другой падают вниз, скользят по лицу и останавливаются на подбородке.

«Милый читатель! Любили ли вы когда-нибудь до самозабвения и безумства? Спешили ли вы на свидание в тихий полночный час, когда все спит — и человек, и зверь, и птица, а Бог один величаво сотрясает ризу…»

Впрочем, этот кусочек из Гоголя. Но ведь лучше Гоголя и не опишешь.

Знаете ли вы сладость первого поцелуя? Голова кружится целую неделю. Вы бредете по улице, никого не замечая. Вы в тумане, и вокруг вас туман.

— Ав! Ав!.. Ава-ва-ва-ва!..

— Сударыня! Простите! Прошу вас… Ей-Богу, нечаянно… Я, кажется, отдавил вам ногу…

Вы вежливо снимаете шляпу и с разгону наталкиваетесь на телеграфный столб. В ушах звенит тысячью колоколов: бом, бом, бом!..

О, музыка любви! Ничто не в силах заглушить тебя.

А потом студенческая столовка. Задумчиво размешиваете вы в тарелке супа десятую ложку соли.

Потом наливаете из стоящего рядом графина полстакана уксуса. Вы пьете медленными глотками и думаете о ней. Вы думаете о ней…

В таком состоянии пришел я к любимой девушке.

— Ты… — сказала Любочка, покосившись куда-то в сторону. И вдруг, взвизгнув, бросилась ко мне на шею. — Ах, как хорошо, что пришел! Милый! Я сегодня совсем одна… Тетя ушла на целый день к Лузиным.

И, положив мне на плечо руку, тихо и значительно пропела:

Я обхватил ее обеими руками и исступленно стал целовать.

И вдруг я увидел…

Рядом с кроватью из-под дверной портьеры выглядывали наполовину скрытые сапоги. Они стояли носками наружу… Большие, мужские, офицерские сапоги.

Потом один сапог медленно пополз в глубь оттопыренной портьеры.

— Сапоги! — вскричал я в диком ужасе. — Сапоги!

Лицо у Любочки вдруг презрительно сморщилось, а в глазах появился незнакомый мне холодный огонек.

Вне себя я выбежал на улицу, задыхаясь, вошел в чью-то темную подворотню и до глубокой ночи простоял, прислонившись к сырой стене.

— Как ты шьешь? Всю дратву хотишь мне спортить? Надоть шилом спервоначалу проколупать. И опять иголку ты не так держишь…

Мой хозяин, сапожник, так же как и я, русский беженец. В маленькой чешской деревушке мы чиним обувь — с утра до вечера стучим молотками.

— Здесь тоже латку поставить, Мефодий Иваныч? — спрашиваю я, протягивая сапог.

— Нет. Ты лучше холявы натяни на колодку.

Мефодий Иваныч курит свою излюбленную носогрейку и говорит:

— Был у мине парнишка один в подмастерьях. Земляк мой, значит, из Адеса. Ах и шил же он, стервец! Прямо не руки — золото. Бывало, так отделаить рантом штиблет или, скажем, сапожки… Глянешь — на удивление. Ровно писатель какой, истинное слово!

Я слушаю, постукивая молотком, и грустно думаю: «Нет, не научиться мне этому делу. Не научиться. Здесь действительно нужен талант».

И я ухожу от сапожника.

Ночую на бульваре в Праге, голодаю и пишу роман. Огрызком карандаша на обрывке бумаги я изображаю жизнь богатого графа, влюбленного в игуменью монастыря.

«У нее были синие, синие глаза, как небо, и высокая упругая грудь… Заходящее солнце косыми лучами освещало стены монастыря… Падал белый пушистый снег.

— Граф! — сказала игуменья. — Милый граф! Я вас ужасно люблю…»

Да, роман был хорош. Я это почувствовал сразу.

В редакции «Чужими путями» просили наведаться через неделю.

С бьющимся сердцем переступил я порог редакции в назначенный срок. Толстенький редактор поднялся навстречу.

— А… вы… — любезно сказал он. — Вот хорошо, что зашли.

Я торжествующе взглянул на редакторского секретаря, ехидно ухмылявшегося в кулак.

— Только вот, к сожалению, не подошло. К нашему журналу не подошло.

Редактор мягко взял меня за пуговицу и, словно извиняясь, кротко заглянул в лицо:

— Сцена любви у вас великолепна. Это бесспорно. Но вот в деталях у вас много неясностей… Вы, например, пишете: «Она с любопытством оглянулась и с удовольствием выпила бокал вина». Или вот это место: «Сапоги у него были поношенные, как старая, сморщенная пароходная труба». Согласитесь — сапоги и пароход вещи, так сказать, несравнимые.

Я поклонился и, пошатываясь, вышел за двери. Уже на ступеньках лестницы услыхал ядовитый смешок редакционного секретаря:

— Хе-хе! Тоже романист нашелся… Ведь сапог, Пимен Григорыч, а? Как ваше мнение?

— Не сапог, батенька, а целое сапожище, — сказал редактор. — Целое сапожище!

Я упал на первую же скамью, подвернувшуюся за углом у садика, и, ничего не замечая, уставился глазами в дальнюю неопределенную точку.

Так окончился мой роман с сапогами.

Любезный читатель! Опустимся на четвереньки.

Ляжем прямо на землю.

Вот так.

Теперь смотрите. Прошу вас.

Видите, какой неистребимый, какой беспредельно дремучий лес лакированных и нелакированных сапог?

Вы улыбаетесь?

Вы заметили несколько пар босиком?

Боже мой! Какие-нибудь единицы.

Даже по пальцам пересчитать можно:

Лев Толстой, Будда, Данте, несколько святых и два-три пропившихся солдата… Дюжина греческих поэтесс. Диоген и Петр Великий, спасающий матросов…

Но ведь миллионы сапог вокруг!

Что? Шутка?

Миллионы сапог, дорогой читатель!

Пришел Егор с войны, с японской, инвалидом, калекой. Встретила жена хромого, залилась слезами. А сынишке, Миколе, о ту пору девятый годок пошел. Стал Егор работу какую глядеть — видит, за царем служба пропала, надо самому мозгами пораскинуть, как там и что. А тут господин один подвернулся знакомый, — когда-то Егор ему сад перекапывал, — помог с прошением, все, как полагается, по закону. Получил Егор место будочника на шоссе в северной Таврии. Перешел в казенную хату, понемногу завел хозяйство — благо корму для скота сколько влезет, да и скот, можно сказать, невзыскательный: две козы и десяток уток.

Хата стояла в степи, верстах в десяти от ближней деревни. Кругом желтели пески — кучугуры. Круглый год гулял по ним ветер, гнул шелюгу — вербу низкорослую, подвывал сердито и хмуро.

Приезжали к Егору охотники — сразу за хатой начиналось болото. Гибель водилось на нем уток и куликов всякого сорта, а по осени в густом очерете частенько садились гуси. Полюбился Егору один из приезжих — Корней Васильевич Жмыхин. Господин был хоть куда приятный, а уж выпить любил — Господи, твоя воля! Бывало, только приедет, сразу на стол баклагу с водкой.

— У вас, — говорит, — Егор Никанорыч, только и отдыхаю. Приятные, — говорит, — здесь окрестности.