Василий Федоров - Канареечное счастье

«Ваше превосходительство! С вверенной мне частью я занял окраину города, именуемую Циканский Слопотка. Высадив на берег солдат и ослов, я прошел…»

Но оставим полковника заниматься служебными делами и обратимся к одному из героев рассказа — Кузьке.

Все детство Кузькино можно изобразить в трех словах — голуби, пуговицы и щеглы. Если только и вы, читатель, гоняли голубей или играли в пуговицы, если только и вы ловили щеглов — задача автора будет облегчена. Голубей узнавали по лапам, не правда ли? Ежели лапы в пуху и хвост рыжий — значит, турман, настоящий турман. Вертуны — у тех шея всегда рябая… Что касается пуговиц… Но кто же не знает этого? Есть просто метки и есть фигурные. За одну метку дают три фигурных…

Голуби, щеглы, пуговицы… Так протекло Кузькино детство. А когда подрос Кузька и вытянулся вверх так, что и Кузькина Мать должна была становиться на цыпочки, чтоб потянуть его за вихор, новые интересы заполнили существование Кузьки. Впервые стал замечать ласковые взгляды девичьи и сердце у него забилось неровным стуком. Душу охватывало неукротимое веселье, сменявшееся вдруг неожиданной грустью. Тогда Кузька шатался по улицам или шел к реке, где пахли медом зацветавшие вербы.

«Чего мне хотица? — думал Кузька. — Чего хотица?»

Но он не знал, чего ему хотелось. Он только видел одно лицо, одно только имя слышал — и было то имя самым красивым на свете: Любка. С этих же пор полюбил Кузька ходить «на кулачки» и скоро стал одним из лучших бойцов на Цыганской Слободке. Кузька дрался с увлечением, находя в драке естественный выход для клокотавших в нем непонятных и буйных сил. Пантюшка-сапожник, вечный соглядатай всевозможных событий, с восторгом рассказывал о подвигах Кузьки:

— Перестряли Кузю щемиловские хлопцы, ей пра. «Где идешь?» — спрашивают. Вижу, Кузя положил на землю сапет с рыбой, чтоб ослобонить руки. «А вам, — говорит Кузя, — какое дело, где я иду?» Тут его, конешно, и припечатали. Вдарил Кузю передний по ряжке. Кузя его — по сурлу. Он Кузю — в форточку, а Кузя его — по дыхалу. Потом уфатил его Кузя за волосы, да пикой об землю его, об землю. Вижу, юшка текеть у него по нюху. Расковырял ему Кузя плевательницу, как есть.

Да, о подвигах Кузьки говорили повсюду. Здесь, на Цыганской Слободке, ценилась еще удаль в человеке. Недаром и Любка, черноглазая дочка соседа, с каждым днем делалась ласковее к нашему герою. И кто знает? Не случись войны, развернись по иному события, не побей, наконец, Кузька греческого солдата — может быть, и нам пришлось бы показать иные картины. Тысячи писателей кончают свадьбой. А уж какую свадьбу мог бы изобразить ваш покорный слуга! С гармошкой, со скрипкой, с бубном. Где кавалеры, расшаркиваясь перед дамами, говорят сладчайшим языком:

— Позвольте вас, Манечка, пригласить на одну туру вальца…

А дамы, осыпанные пудрой, как мельничные жернова, напевают, выстукивая каблучками:

И вот суждено нам перелистывать грозные страницы Истории…

У Соплячихи был один только глаз — маленький, круглый и острый. Но и один глаз Соплячихи стоил десятка лучших зрительных труб. Уши Вареника и глаз Соплячихи заменяли на Слободке газету. Если развернуть «Таймс» того времени или «Фоссише Цайтунг», мы бы прочли краткое сообщение:

«Оккупация греческими войсками Юга России протекает спокойно».

А Вареник лукаво подмигивал и как бы нехотя говорил:

— Вчерась я слыхал в трактире, будто повстанцы объявились. Скоро грекосов погонять в море, накажи мине Бог.

И Соплячиха, кутаясь в рваную шаль, утешала Кузькину Мать на базаре:

— Видела, сама видела, вот чтоб мине не дожить до завтра! Прийшло их три человека на речку. Где здесь, спрашивают, тетя, осликосы? Это они про греков так… Скоро, говорить, тетя, ослобоним вас от осликосов.

Слушала Кузькина Мать Соплячиху и недоверчиво качала головой. Все эти дни, с тех пор как арестовали Кузьку, она бегала по разным начальникам.

— Ты, тетка, не к нам, — говорил секретарь городской управы, — ты к грекам иди. Мы теперь ничего не значим. Вся власть у греков.

— Так не виноватай же, — настаивала Кузькина Мать. — Как есть не виноватай. Пускай мине короста нападет, если Кузя первый его вдарил.

Секретарь наморщил лоб и беспомощно развел руками:

— За рыбку спасибо, тетушка, а только мы вам помочь не можем.

А в губернском правлении столоначальник Холуев даже вскочил со стула и топнул ногой.

— К-а-а-к? За большевика? Просить за большевика? Да я его!.. Да чтоб я его!..

Вышла Кузькина Мать из губернского правления совсем убитая горем.

«Нешто пойтить к грекам, — размышляла она, идя по улице. — Только как им втолкуешь, иродам? Ежели свои не хотять помочь, то что же греки!»

И решила Кузькина Мать пойти к самому их главному, в штаб:

«Попросю его как след, может, отпустить Кузю».

Показали ей белый дом на главной улице — когда-то в нем жил исправник. Колонки всякие на доме, облицовка под мрамор — подступить страшно. И сразу у ворот увидала: стоят рогатые, во всем зеленом, хуже антихристов. Хотел ей загородить солдат дорогу, опустил вниз ружье и залопотал что-то сердито и быстро.

— Ты это кому? — возмутилась Кузькина Мать. — Это ты на мине? Ах, ты, очкурок паршивый! Матку свою пужай, сопляк!

Она прошла в ворота, отстранив часового, и стала подыматься по ступенькам на парадное крыльцо.

Солдат побежал было вслед за ней, но потом раздумал и махнул рукой. Вошла Кузькина Мать в светлую комнату, оглянулась по сторонам. Сидели вокруг важные паны, у одного усы, как у кота, — должно быть, и есть начальник. Собралась было она подойти к нему, да в это время окликнул кто-то:

— Тетка! А, тетка!

Видит — подзывает ее пальцем маленький, толстенький человечек. Голова у него, как редька, и лицо безусое, все в морщинах.

— Ты, тетка, зачем? — спрашивает человечек. — Ежели по делу какому — можешь мне объяснить. Потому я здесь переводчиком.

Обрадовалась Кузькина Мать.

— Галупчик! — говорит. — Ваше благородие… Изъясни им, иродам, почто держать мово Кузю, когда дите невиноватое, как есть, вот чтоб мине паралич вдарил под светлый праздник.

Почесал переводчик лысину и как-то боком взглянул на бабу.

— Не виноват, говоришь? Гм… Может быть, оно и так. Только меньше, как за пятьдесят рублей и не возьмусь. Сердитый у них начальник — полковник Папандопуло. Гляди, расстреляет еще твоего Кузьку. Это у них, греков, скоро.

Испугалась Кузькина Мать и переменилась в лице:

— Ваше благородие! Век буду Бога молить. А ежели когда рыбки какой… Скажем, судака или осетрины…

— Ладно уж, — прервал ее переводчик. — Ты вот постой здесь, в уголке. Когда надо будет, я позову.