Василий Федоров - Канареечное счастье

— Ах, какой вы на самом деле! — укоризненно воскликнул Лука Ильич. — Словно ребенок малый или красная дева. Ну что вам стоит, голубчик, сказать пару-другую слов. Ведь сущий пустяк!

Сюсюкин хотел было что-то сказать, но в это время по залу пронесся шепот, и в дверях появились зеленые мундиры греческих офицеров. Музыка на хорах грянула встречный марш.

Козодоев испуганно оглянулся и, увидав входящих офицеров, поспешил к ним навстречу.

— Смотрите же, — бросил он на ходу. — Я на вас надеюсь, Никанор Никанорыч…

Городской голова остался с открытым ртом.

«Вот так фунт, — подумал он с досадой, — зарезал… как есть зарезал…»

И с чувством человека, приговоренного к смерти, стал обдумывать предстоящую ему речь.

Здесь наступает момент и в нашем рассказе, когда читатель (скажем в скобках: и автор) может, хотя бы мысленно, представить себе хороший ужин. Для этого стоит только заглянуть на кухню козодоевского дома. Повар Фомич, более красный, чем раки, которых он вынимал из кастрюли на блюдо, утешал хозяйку дома — Олимпиаду Козодоеву:

— Вы, барыня, не беспокойтесь… Вы, барыня, того… не беспокойтесь…

«Пьян, негодяй, — думала Олимпиада Петровна, глядя на багровый лик Фомича. — Еще, чего доброго, цыплят пересушит или сожжет пирог».

— Какие нонче раки? — говорил Фомич, презрительно пожимая плечами. — Разве это рак? Попросю вас взглянуть… Стыдно назвать раком…

Олимпиада Петровна снисходительно улыбалась.

— Да, да, — сказала она. — Только ты старайся, Фомич. Главное — цыплят не засуши. Помнишь, как в тот раз, когда встречали французов? Я чуть со стыда не сгорела!..

Фомич что-то пробурчал, укладывая на блюдо последнего рака. Олимпиада Петровна, бывшая уже в вечернем туалете (на ней была туника из синего шелка), в последний раз оглядела опытным взглядом груды приготовляемых закусок…

— Торт у тебя какой сегодня? — спросила она, заметив жаровню.

— Известно какой, — сказал Фомич. — На грецких орехах и с ванелью.

— Хорошо, — похвалила хозяйка. — Не забудь еще селедку обложить маслинами. Греки любят маслины.

Добрейшая была дама госпожа Козодоева. Она вникала в каждую мелочь, в каждый пустяк, если только это могло кому-нибудь доставить удовольствие. Кстати, позвольте нарисовать ее портрет. Олимпиада Петровна Козодоева была в том возрасте, который принято у нас называть критическим. Впрочем, кто так называет? Заморыши называют. Какие-нибудь засушенные петроградцы. Называют из зависти, потому что Олимпиада Петровна любого из них могла бы задушить собственными руками. Это был лебедь, настоящий русский лебедь, — когда плыла она по комнатам плавной своей, величественной походкой. Даже городской голова Сюсюкин казался в сравнении с ней карликом, пигмеем. И что за формы! Циркулем не нарисуешь такие формы. Известный всему городу поэт Шепеляев даже посвятил ей влюбленные стишки:

Вот какова была хозяйка дома — Олимпиада Петровна Козодоева.

— Уж ты, Фомич, постарайся, — сказала она напоследок, покидая кухню. — Да положи поросенку в рот какую-нибудь зелень для декорации.

И она ушла, хлопнув дверью.

В зале, куда направилась Олимпиада Петровна, уже кружились танцующие пары. Адъютант полковника Папандопуло, длинный, черноволосый грек, позванивая шпорами, танцевал вальс. Сам полковник, упираясь щеками в туго накрахмаленный воротник, стоял у окна, окруженный доблестными клевретами. Лицо у полковника было чуть задумчиво, хотя он и улыбался порой, отвечая на вежливые поклоны.

В голове его роились не совсем приятные мысли. Полковник вспомнил утреннее донесение разведки. Донесение было сбивчивое и неточное. В нем говорилось о какой-то банде, о каком-то вооруженном отряде, появившемся в окрестностях города. Конечно, серьезного значения этому событию придавать нельзя. Кроме того, греческая армия самая сильная в мире, и солдаты буквально рвутся в бой, но все-таки…

И полковник нервно покручивал усы.

— Разрешите вас пригласить, господин полковник… Же ву при, месье…

Полковник Папандопуло согнал с лица задумчивое выражение. Хозяин дома, Лука Ильич, улыбался так нежно и вместе с тем почтительно, такая грация была в его поклоне, что у полковника Папандопуло невольно вырвался вздох облегчения.

— Будьте добры, господин полковник, к столу… закусить… хе-хе…

Обе руки Луки Ильича, подобно семафору, указывали в одну сторону — налево. В ту же сторону была наклонена голова, и даже левый глаз его смотрел слегка косо, в то время как правый был полузакрыт. Такая живая мимика могла бы убедить и глухонемого.

Полковник Папандопуло взглянул налево и увидел стол, сплошь заставленный графинами и закусками.

«Эге! — подумал он. — Кажется, эти азиаты любят поесть!»

И, уже не ожидая нового приглашения, последовал за хозяином дома.

— Сюда, господин полковник, здесь… То есть я хочу сказать: иси… — суетился Лука Ильич. — Позвольте вас познакомить, господин полковник. Моя супруга… собственно говоря, ма фам…

Полковник Папандопуло поклонился.

Бедный полковник! В эту минуту решалась его судьба. В эту минуту старые седовласые Парки ткали последние нити трагического узора. И мог ли думать полковник Папандопуло, мог ли он знать, как печально закончится для него сегодняшний ужин! К счастью, полковник Папандопуло вообще не любил думать.

Вид пышной дамы, сидящей с ним рядом, запах закусок и вин вытеснили из головы полковника все остальные мысли.

— Господа, — обратился Лука Ильич к своим гостям, когда все уселись за стол и лакей разлил вино. — Как хозяин дома, я, господа, подымаю бокал за наших друзей и благодетелей. Я, господа, провозглашаю тост: вив-ля Греция! Ура, господа, ура!

Лука Ильич с приятной улыбкой повернулся к полковнику Папандопуло. Дружное «ура» прокатилось под сводами зала. Когда шум несколько утих, Лука Ильич наклонился к уху сидящего рядом с ним Сюсюкина и прошептал:

— Теперь ваша очередь, Никанор Никанорыч. Говорите…

Городской голова встал. Лицо его побагровело. Он сделал рукой в воздухе витиеватый жест — нечто вроде архиерейского благословения — и, кашлянув, сказал:

— Друзья!

Потом склонил голову, искоса поглядывая на тарелку с недоеденным цыпленком, и погрузился в раздумье.

— Говорите же! Говорите! — дернул его за рукав Лука Ильич.

Но Сюсюкин продолжал молчать, как будто забыл все человеческие слова. Он только неопределенно хмыкнул и обвел стол мутными глазами. Наконец что-то похожее на мысль промелькнуло в глазах городского головы.

— Друзья! — повторил он тем же рыкающим голосом. — Кого мы встречаем, друзья? Греков мы встречаем — вот кого. А кто такие эти самые греки?