Василий Федоров - Канареечное счастье

— Входите, входите, — засуетился наконец я.

Микита шагнул за порог. Кованые сапоги его гулко застучали по деревянному полу.

На ходу я едва успел шепнуть бабушке, недоуменно разглядывающей вошедшего:

— Бабушка! Это Микита… Настоящий промышленник. Понимаешь?.. В прошлом году он убил лебедя… Понимаешь?.. Ради Бога, поставь самовар…

Вслед за этим я ввел Микиту в свою маленькую комнату. Усевшись напротив окна, мы некоторое время молча курили.

— Лермана курите? — спросил, наконец, Микита, прерывая молчание.

— Нет, Месаксуди, — ответил я. — Вот уже восемь лет я постоянно курю только Месаксуди.

Понятно, я немилосердно лгал. Курил я всего лишь полгода и то только у себя в комнате. Гимназистам в те времена строго запрещалось курить.

— А мы больше насчет махорочки, — усмехнулся Микита. — По нашему делу иначе нельзя: комар заест в плавне. Да и крепче она, махорка, до самого нутра согревает.

Помолчав еще некоторое время, как бы из приличия, и сплюнув прямо через мою голову в раскрытое настежь окно, Микита наконец приступил к делу:

— Як вам, правду сказать, насчет капсюлей. Нету их по всему городу, где ни искал. Оной понятно: время нынче военное… Раньше от германца их получали. А утки — гибель! Как гною. Накажи мине Бог!

Неловко откинувшись на спинку стула, Микита в упор посмотрел на меня лукавыми, чуть зеленоватыми глазами.

— Я вам дам капсюлей, — поспешно согласился я. — Но только вы и меня возьмите на охоту.

Микита как-то нерешительно кашлянул.

— Оно конешно, — сказал он. — Отчего и не взять?.. А только утка вся собралась в губернаторской плавне.

— Это там, где Черкес? — спросил я торопливо.

Десятки жутких рассказов всплыли в моей памяти.

— Как раз в аккурате, — спокойно ответил Микита. — А только молодой он еще, чтоб мине споймать. Сопляк он супротив мине.

Уверенность, с какой говорил Микита, рассеяла все мои опасения.

— Я поеду с вами, — сказал я решительным голосом. — Когда мы поедем?

Закуривая новую папиросу из протянутого портсигара, — Микита пожал плечами:

— Завтра несподручно, потому после праздника. Должно быть, паны там бухали. Я так думаю, во вторничек опосля обеда.

Мы сговорились обо всех подробностях предстоящей поездки, и Микита стал прощаться.

— Погодите, — сказал я, робко удерживая его за рукав. — Чаю напьетесь!

— Чаю? — Микита круто повернулся на каблуках.

— Что ж, вы разве не пьете чаю? — спросил я, невольно улыбаясь.

— А какой нонче день? — ответил Микита вопросом.

— Воскресенье, — сказал я, ничего еще не понимая.

— То-то и оно-то, — пробурчал Микита. — Вам, конешно, по-панскому, дело виднее… А только и нам против Писания иттить не должно.

— Против какого Писания? — удивился я.

— А против того, что написано в книгах, — спокойно сказал Микита. Глаза его уже сонно остановились на мне: — Как вы человек учащий, так, значить, и знать должны, — добавил он.

И, отогнув указательный палец, на котором от пыжей и патронов четко обозначались угольные кружки, Микита уверенно отчеканил:

— «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века» — вот что…

Мне так и не удалось уговорить его остаться.

— В другой день с нашим великим удовольствием, — как бы извинялся Микита. — А только в воскресенье никак нельзя.

И он ушел, унося капсюли и тот особенный запах дегтя, кожушины и плавневого ветра, какой был присущ каждому настоящему промышленнику-браконьеру.

Мы выехали во вторник после обеда, как было условлено. Днепр слегка шелушился зыбью: ветер был горишный. Упавшее с высоты солнце разбилось на воде тысячами осколков. Над кудрявой зеленью берегов летящие цапли и облака казались китайским узором.

— Киньте-ка мне шкертик, — сказал Микита, садясь в каюк.

Я протянул ему обрывок веревки, бившийся беспомощно у мачты. Микита намотал его на руку и взял в другую весло. Косой парусок, погромыхивая, надулся. Вся земля со всем, что на ней было, сдвинулась с места. Очутившиеся в речке дома и деревья слились в одну сплошную бело-зеленую линию. Я смотрел на свой каючок, привязанный сзади, на узкий пенящийся след, оставляемый им, на медную руку Микиты, сжимавшую весло, на уходящие вправо прибрежные тополя, и чувство непередаваемой радости охватило меня…

Нам нужно было проплыть шестнадцать верст по Днепру и потом свернуть узким ериком в озера. Когда вертящаяся карусель города с колокольнями, амбарами и домами скрылась за поворотом и в ноздри стал попадать вечно летящий пух осокорей, Микита переложил в левую руку весло и достал из кармана табашницу.

— Теперь и курнуть не вредно, — сказал он.

— А что, Микита, — обратился я к нему. — Что за человек Черкес?

— Человек как человек, — нехотя ответил Микита.

Послеобеденная лень, очевидно, не располагала его к разговору. Мы шли у самого берега, шурша иногда по выступающим из воды водорослям и даже цепляясь краем паруса за выбежавшие из зеленой глуши отдельные камышины. Я ждал, когда Микита заговорит о Черкесе. Я почему-то был уверен, что он о нем все-таки заговорит.

— Разные бывают люди, — сказал наконец Микита, отшвыривая за борт окурок, — иному шматок сала — и жизнь для него вроде рая. А вот Черкес, тот уже и на панов заглядывается. Да только ряжкой не вышел.

— Как так не вышел?

— Да так, не вышел, и все. Рябая у него ряжка. Сущий разбойник.

По всему было видно, что Миките приходилось не раз сталкиваться с объездчиком.

— Вы вот вроде панича, — сказал Микита после некоторого молчания, — обучаетесь чистому писанию и вообще всяким наукам. Оно и понятно, каждому свое… А вот Сашка Рогуля, Черкес этот самый, тот сына своего хотит на гимназиста обучить. Умора!

Микита пренебрежительно сплюнул через всю лодку с артистическим совершенством. Теперь нам нужно было пересекать реку. Здесь Днепр разделялся на рукава и всей пятерней стремился дотянуться к морю. Поскрипывая снастями, из-за песчаного острова вынырнул трехмачтовый парусник.

— Эй, там! — крикнули с парусника. — Куда вас прет!

Мы уже вошли в тень его огромных крыльев и прямо неслись навстречу черной смоляной стене, вокруг которой с бешеным хлюпаньем вскипали волны. Невольно я ухватился за борта лодки.

— Соли насыпь на хвост! — лениво крикнул Микита.

Неуловимым движением весла он изменил направление лодки.

Широкая скользкая смерть, ощерившаяся повисшими якорями, сопя и хлюпая, промчалась мимо. Мы находились на середине реки.

— Гимназиста хотит, — зло усмехнулся Микита, возвращаясь к прерванному разговору. — А спину ломать не хочешь?

Я думал, что последует одна из обычных историй, связанных с именем Черкеса. Но Микита умолк и сосредоточенно стал вглядываться в даль. Раздвинувшаяся широко река уже золотилась опускающимся солнцем, малиновые чайки кружились над отмелью. Далекие камыши превращались в черную полосу. Тихая грусть, всегда сопутствовавшая вечерней заре, просачивалась сквозь перламутр небосклона.