Василий Федоров - Канареечное счастье

— Кабы дождь его где не захватил, — сказала Черкесова баба, озабоченно подходя к окну.

— Ну что с того, — отозвался мальчишка. — Под вербой спрячется.

Признаюсь, я с удовольствием представил себе Черкеса, застигнутого в пути грозой. Но сейчас же тоскливая мысль, как комар, надоедливо зажужжала: «Погоди, погоди, вот тебе-то будет гроза так гроза…». И пухлая губернаторская рука, затянутая в лайковую перчатку, погрозила мне оттопыренным пальцем: «А как это вы посмели? А вы какой гимназии?..»

Я вздрогнул.

— А вы, собственно, откеда будете? — спрашивала баба.

В голосе ее звучала нотка неподдельного участия. Подперев щеку ладонью, она смотрела на меня своими ленивыми глазами.

— Из Херсона, — сказал я, невольно нарушив обет молчания.

— Маменька, поди, у вас есть?

— Теперь я у бабушки живу, — ответил я.

— Ученик, значит, вы, — кивнула баба на мою гимназическую тужурку. Она помолчала, все еще глядя на меня и вдруг, наклонившись, шепнула: — Мы свово Кольку тоже думаем на гимназиста обучить. — Широкое лицо ее оживилось улыбкой. — Шустрый он у нас. И к наукам очень способный.

Я посмотрел в ту сторону, где у стола над раскрытой тетрадкой с карандашом в руке сидел мой будущий однокашник. Он хмурил брови и сосредоточенно грыз ногти. Видимо, работа у него не клеилась. Наконец он вскочил со скамьи.

— Не получается! — воскликнул он. — Как ни стараюсь, не выходит задача.

— А ты вот их попроси, — сказала ему мать.

Мальчишка исподлобья посмотрел на меня недоверчивыми глазами.

— Дай сюда задачу, — сказал я, невольно краснея…

Мысль, что меня, арестанта, просят помочь, льстила моему самолюбию.

Мальчишка нерешительно подошел ко мне с тетрадкой и, указывая на цифры, сказал:

— Здесь написано, ежели отнять все три трубы…

— Давай, давай сюда, — сказал я.

Мы уселись в углу стола и принялись сообща решать задачу. Решив одну, мы перешли к другой и незаметно просидели часа три. Все это время Черкесова баба почти на цыпочках ходила по хате. Несколько раз она приближалась к столу, как бы желая что-то сказать, но, помолчав, опять отходила в сторону. Наконец она поставила перед нами миску с дымящимися пирогами.

— Будет уже вам, — сказала она, усмехаясь. — Покушайте лучше, что Бог послал.

Я нерешительно протянул руку. Но молодой звериный голод, проснувшийся во мне, победил все колебания. Теперь, сидя рядом, мы ели пироги с таким же рвением, с каким перед этим решали задачи.

— Нужно еще диктант написать, — сказал я Кольке, прожевывая пирог. — Есть у тебя хрестоматия?

Постепенно я входил в роль строгого репетитора.

«Сад цвел, — писал Колька под мою диктовку. — Ты сер, а я, приятель, сед…»

Мы так увлеклись работой, что не услышали, как подъехал с реки Черкес, и только когда он вошел в хату и остановился на пороге, я оторвался от книги. Черкес вошел с подленькой улыбкой, очевидно, заранее наслаждаясь моим арестантским видом, быть может, даже приготовив в уме какое-либо ядовитое приветствие. Но то, что он увидел, сбило его с толку.

— Фрол ел фасоль, — диктовал я беспристрастным голосом. — Дед был бел…

Вспотевший Колька выводил на листе бумаги кривые буквы, похожие на сено.

— Хлеб-соль ешь, — холодно диктовал я. И в перерыве между диктовкой жевал пирожок. Теперь я искоса взглянул на Черкеса, наслаждаясь его смущением.

— Тс… Тише! — зацыкала на него баба, когда он попытался было что-то сказать.

Она увлекла его за рукав в угол хаты и торопливо ему зашептала на ухо. Мне было слышно только, как Черкес растерянно крякнул. О, теперь я уже чувствовал победу.

— У змей нет ног. У пчел есть мед…

Собиравшаяся надо мной гроза постепенно рассеивалась.

— В колоколах гудела медь…

Бедный Колька уже обливался холодным потом.

— Андрей мел двор. Учитель взял мел…

Осторожно ступая на носках, Черкес подошел к печке.

— Довольно! — сказал я наконец, беря из рук Кольки исписанную тетрадь. Я посмотрел в окно: заходящее солнце отцветало над плавней. Небо порозовело. Почти у самого окна дымчатым аэропланом вывернулась в воздухе стрекоза…

И страстная жажда свободы охватила меня с неизъяснимой силой. Черкес нерешительно кашлянул и подошел ко мне, осторожно расставляя ноги.

— Ну, как он там? — спросил он смущенным голосом.

— Необходима двухмесячная подготовка, — коротко ответил я. — Ученик, — я сделал ударение на слове ученик, — ученик еще не совсем представляет грамматику. Да и задачи он решает неважно.

— Так! — уныло протянул Черкес.

— Мы ему уже нанимали учителя, — вмешалась в разговор баба. — Семинарист тутычка один, тетки моей двоюродный брат.

— Этого мало, — сказал я, брезгливо оттопырив губу.

Я посмотрел на Черкеса с тем выражением, с каким обыкновенно смотрел на меня преподаватель латинского языка. Черкес потупил глаза.

— А что, ежели… — заикнулась вдруг баба и выжидательно поглядела на мужа.

— Да вот я и сам думаю, — сказал Черкес. — Ежели бы только они были согласны. Конешно, промеж нас теперь вроде неприятности… А только ежели бы они согласились, то я бы им заплатил.

Он взглянул на меня с заискивающей улыбкой. И хотя все у меня в душе ликовало, я пренебрежительно пожал плечами.

— Вы, вероятно, хотите, чтобы я занимался с вашим сыном, не так ли? Но я сюда в эти края на охоту больше ездить не буду.

И, вынув портсигар, я закурил папиросу. Некоторое время мы все молчали.

— А почему бы вам сюда не ездить, — сказал вдруг Черкес. — Охота здесь, можно сказать, первостатейная. Я еще знаю одно местечко, где гибель бекасов. Жирные они в эту пору, почитай, одно сало… И недалеко отседова, всего с полверсты. — Он смотрел на землю, словно изучая кончики своих сапог. — Конешно, кто, скажем, для промысла, — продолжал он, — тому я никак не позволю. Ну а как вы для забавы, отчего и не разрешить?.. Вот бы и Кольку мово заразом подготовили на гимназиста.

Больше я не счел нужным ломаться. Мы порешили, что два раза в неделю я буду приезжать на охоту и после утренней зари заниматься с Колькой.

Черкес внезапно засуетился.

— Ты бы самовар им поставила, — сказал он жене. — А может, вы у нас все-таки заночуете?

Но я отказался и от чаю, и от ночлега.

— Дай же им пирогов на дорогу! — кричал Черкес. — А утки где? Колька, принеси ихних уток!

Всей семьей они мне помогали усаживаться в каюк. Заря уже гасла, и тронутый вечерним ветром камыш совсем по-гусиному сычал у берега. В оранжевом небе с гортанными криками летали кваки. Я взял в руки правилку.

— Так мы вас ожидаем в пятницу беспременно! — крикнул Черкес.

Я оттолкнулся от берега. Молчаливые вербы с шевелюрами немецких композиторов, спотыкаясь, побежали мимо. Румяным клоуном выкатилась из-за верб луна и застыла над ними с глупой улыбкой. Я мчал на каюке свою молодость навстречу светлому небу, где чуть серебрились первые звезды и тускло сияла кованым сапожком небесная кокетка — Большая Медведица.