Альфонс Доде - Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Ветер стих. Солнце, склонявшееся к западу, пламенело теперь над лиловой цепью Альиин, наполняло ущелье между скалами призрачными озерами расплавленного порфира и золота, омывало горизонт переливчатым сиянием, похожим на струны огромной огненной лиры, и струны эти звучали, звучали неумолчным пеньем цикад и певучей дробью тамбурина.

Сидя на парапете старой башни, прислонясь к стволу небольшой колонны, за которой пряталось скрюченное, узловатое гранатовое деревцо, Ортанс слушала в полном упоении, и романтические грезы кружили ее головку, полную услышанных в дороге преданий. Она видела, как старый замок встает из развалин, как снова гордо поднимаются его башни, округляются арки переходов, как под сводами галерей прохаживаются красавицы в длинных корсажах, видела, что цвет лица у них матовый и что его не портит загар. И уже она сама становится принцессой де Бо, с красивым именем, словно из требника, а музыкант, играющий ей, тоже принц, последний в роде Вальмажуров, переодетый в крестьянское платье. «Вот и песне конец», — как говорится в хрониках Судов любви, и, сломав над головой веточку гранатового дерева, с которой свисает тяжелый ярко-красный цветок, она протягивает его музыканту в награду за исполнение, а тот галантно подвешивает его к ремешку тамбурина.

После поездки на гору Корду прошло три месяца.

В Версале только что открылась сессия парламента под беспрерывным ноябрьским дождем, который словно соединяет бассейны Версальского парка с низким, обложенным тучами небом, погружает обе палаты в унылую сырость и мрак, но отнюдь не охлаждает политических страстей. Сессия будет носить бурный характер. Поезда с депутатами и сенаторами следуют один за другим, встречаются, свистят, гудят, выпускают угрожающие клубы дыма, словно и они заразились враждебными чувствами, коварными замыслами, которые они привозят сюда под низвергающимися с неба потоками дождя. В вагонах, заглушая шум колес, не смолкают споры, ведущиеся с не меньшей желчностью, с не меньшей яростью, что и на трибуне. Больше всех шумит и суетится Руместан. После начала сессии он произнес уже две речи. Он выступает в комиссиях, говорит в кулуарах, на вокзале, в буфете, от его голоса дрожит стеклянная крыша в фотографических ателье, где собираются правые группировки. Всюду только и видишь очертания его мощной фигуры, находящейся в непрерывном движении, его крупную беспокойную голову, его широкие плечи, которые так и ходят, так и напрягаются на страх правительству: ведь Руместан занят «сваливанием» по всем правилам кабинета министров и проявляет при этом всю свою ловкость и силу борца-южанина. Ах, лазурное небо, тамбурины, цикады, вся лучезарная декорация летних каникул, как она далека! С ней покончено, она убрана со сцены! Нума и не вспоминает о ней — он кружится в вихре своей бурной двойной жизни — адвоката и политического деятеля. Дело в том, что по примеру своего старого учителя Санье он, став членом Палаты парламентской, не отказался и от Палаты судебной, и каждый вечер, от шести до восьми, у дверей его кабинета на улице Скриба толпится народ.

Этот кабинет можно принять за канцелярию посольства. В качестве первого секретаря и правой руки лидера выступает его советчик и друг Межан, отличный адвокат по гражданским делам, уроженец Юга, как все вообще окружение Нумы, но Юга севенского, каменистого, в котором больше Испании, чем Италии; в повадке и говоре его людей много осторожной сдержанности и здравого смысла Санчо Пансы. Коренастый, плотный и уже лысый, с желтым цветом лица неутомимых работяг, Межан один, без посторонней помощи справляется с секретарской работой, приводит в порядок папки с делами, подготовляет материал для речей Нумы, стараясь подкреплять фактами звонкие фразы своего друга, своего — как утверждают осведомленные люди — будущего шурина. Два других секретаря, де Рошмор и де Лаппара, — это просто молодые стажеры, находящиеся в близком родстве с именитым дворянством провинции: они у Руместана только для рекламы, они как бы проходят у него стаж политического ученичества.

Лаппард, высокий красавец с длинными стройными ногами, румяным лицом и темно-рыжей бородкой, сын старого маркиза де Лаппара, главы монархистов бордоской провинции, являет собой яркий образец этого Юга креолов, хвастунов, авантюристов, которые обожают драться на дуэли и тайком уводить из дому благородных девиц. Он провел в Париже пять лет, профукал в клубе сто тысяч франков, заплатил долг чести материнскими бриллиантами, — за пять лет он в совершенстве овладел бульварным жаргоном, приобрел тон и манеры, принятые у парижской золотой молодежи. Полная противоположность ему — виконт Шарлексис де Рошмор, земляк Нумы и тоже воспитанник монастыря Успенья божьей матери; он окончил юридический факультет в провинции под надзором мамаши и аббата и от этого домашнего воспитания сохранил известное простосердечие и робость семинариста, к которым не очень — то подходила бороденка на манер Людовика XIII; все вместе взятое придавало ему вид хитреца и вместе с тем простофили.

Высокий и стройный Лаппард старается посвятить этого юного Пурсоньяка в тайны парижской жизни. Он учит его, как нужно одеваться, что шикарно, а что не шикарно, как держать голову, как делать презрительную гримасу, как садиться и сразу же вытягивать ноги, чтобы брюки не пузырились на коленях. Ему очень хотелось бы отучить его от наивной веры в людей и в установления, вытравить из него вкус к канцелярщине, из-за которого он рискует превратиться просто в исполнительного чиновника. Но, увы! Виконту нравится писанина, и когда Руместан не берет его с собой в Палату или в суд, как, например, сегодня, он может часами сидеть за длинным столом для секретарей рядом с кабинетом патрона и переписывать набело черновики. А бордосец подкатил к окну мягкий табурет, сунул в рот сигару, вытянул ноги и в медленно наползающих сумерках сквозь завесу дождя, сквозь дымок, поднимающийся от свеженастланного асфальта, обозревает длинный ряд выстроившихся друг за другом экипажей с торчащими справа от кучера кнутами, экипажей, которые привезли гостей к г-же Руместан: сегодня четверг, ее приемный день.

Народу-то сколько! И это еще не конец, подъезжают все новые и новые экипажи. Лаппара, гордящийся тем, что знает ливреи всех знатных и богатых домов Парижа, перечисляет вслух вновь прибывших:

— Герцогиня де Сан-Доннино… Маркиз де Бельгард… Черт побери! И Моконсели тут!.. Что же это значит?

Обернувшись к худой и долговязой личности, которая сушит у камина свои вязаные перчатки, свои цветные, не по сезону, брюки, предусмотрительно закрученные у щиколоток, чтобы не соприкасаться с ботинками из толстого сукна, он спрашивает: