Альфонс Доде - Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Преданная Вам во Христе…»

Подписавшись, она протянула письмо мужу, попросила отправить его в тот же день и дала еще несколько поручений: вернуть корректурные листы в типографию, дать заказ на триста экземпляров Библии и на столько же брошюр «Хлеб насущный», послать за настройщиком, чтобы тот проверил фисгармонию в зале Б. Что еще?.. Нет, кажется, все.

Досадуя, что разговор с женой окончился так неудачно, Отман обернулся с порога, хотел что-то сказать, но не решился и вышел быстрым шагом, яростно хлопнув дверью.

— Что это с ним? — удивилась Анна де Бейль.

— Все то же самое, — ответила г-жа Отман, пожав плечами, и прибавила:-Передай Жегю, что надо сменить задвижку в дверях моей спальни… Старая не держится.

— Должно быть, гроза сорвала ее ночью, — заметила Анна де Бейль. — Весь дом ходуном ходил.

Женщины обменялись холодным, понимающим взглядом.

В сумерках у остановки омнибуса на авеню Терн г-жа Эпсен с дочерью вошли в один из дворов рабочего квартала, освещенный тусклыми красноватыми фонарями за стеклянным транспарантом с надписью «Зала собраний евангелистов». При входе между двойными дверями, обитыми зеленой материей, какой-то человек раздавал посетителям книжки, брошюрки, ноты вместе с программой вечернего собрания, которое только что началось.

Высокая обширная зала была совсем недавно переделана из мастерской, и на ее оштукатуренных стенах в резком свете газовых рожков еще виднелись кое-где темные следы печных труб и стенные ниши для инструментов. На сорока скамейках, наполовину пустых, сидела самая разношерстная публика: элегантные старые дамы, несколько иностранок, служащие банкирского дома Отман, бездельники из соседних дворов, предпочитавшие подремать здесь даром, чем за плату в кабачке, рабочие в блузах, подметальщицы улиц в косынках (в Париже они почему-то почти все протестантки), пять-шесть солдат с бритыми головами и красными ушами и, наконец, всякие оборванцы, нанятые за деньги по часам, пропойцы, попрошайки, подобранные на церковной паперти, с землистыми, отупелыми лицами, и среди них нищенка с кучей ребятишек в лохмотьях, — ребята, сидя рядышком, громко жевали хлеб.

На эстраде, где долговязая Анна де Бейль с черной палочкой в руке отбивала такт песнопения, восседала в большом кресле, как всегда, элегантная, невозмутимая, г-жа Отман, а за ней двумя рядами размещался хор школьников Пор-Совера в черных пелеринках и черных люстриновых блузах, на фоне которых белыми пятнами мелькали книжечки духовных гимнов. Элина, сидевшая рядом с матерью в глубине зала, машинально развернула красивую, роскошно напечатанную программу:

Элина еще не успела разобраться в этом непривычном жаргоне, когда их с матерью пригласили пересесть на переднюю скамейку, что чрезвычайно польстило самолюбию г-жи Эпсен; она гордо уселась среди старух в шляпах с перьями, среди нарядных дам, чьи кареты стояли перед подъездом в одном ряду с экипажем председательницы и омнибусами из Пор-Совера. Бедная женщина, питавшая слабость к богатству и громким титулам, пыжилась в своей шелковой мантилье, расточая направо и налево любезные улыбки, словно начальница пансиона при раздаче наград. Элина скромно жалась к матери; ей было неловко сидеть на виду у всех, перед глазами г-жи Отман.

Пение окончилось; хористы разом захлопнули книжки духовных гимнов. В зале послышалось шарканье ног, откашливанье, публика, рассевшись поудобнее, приготовилась слушать. Жанна Отман, с гладко причесанными черными волосами, в элегантной шляпке от модной мастерицы, — ибо апостол Павел запрещает женщинам молиться и проповедовать с непокрытой головой, — приблизилась к краю эстрады и начала говорить о повсеместном упадке веры, о гибельной лености души… Нет более христиан среди нынешних мужчин и женщин. Никто не хочет бороться, страдать, умереть за Христа. Люди полагают, что весь их долг перед богом — соблюдать привычные обряды, бормотать молитвы про себя, приносить ничтожные жертвы, ни в чем не поступаясь эгоистическими земными привязанностями…

Элина снова, как и в первый раз, с глубоким волнением слушала этот голос, властный, холодный, точно ледяными иглами пронзавший ей душу. «Это она говорит про меня…» — думала девушка, раскаиваясь, что пришла сюда: она знала, какое магнетическое влияние оказывает эта чужая женщина на ее слабовольную натуру.

…Нет, Иисусу Христу не угодно показное благочестие, внешняя обрядовость. Он требует полного отречения от роскоши, от земных радостей, от всех мирских привязанностей…

С улицы доносился смутный гул: стук колес, звонки омнибусов, гудки городской конки сливались с тягучими, визгливыми звуками овернской волынки. Но голоса грешного Вавилона и его предместий, не достигая ушей евангелистки, смущали ее не больше, чем мышиная возня в глубине зала нищих малышей, которые грызли хлебные корки, или чем гнусавый храп нескольких нерадивых слушателей.

Прямая, стройная, спокойная, одной рукой прижимая пелеринку к груди, в другой держа раскрытую книжку, Жанна продолжала призывать к отречению от всех привязанностей, от всех благ земных и закончила проповедь цитатой из священного писания: «Истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом свой, и отца, и мать, и детей своих ради Меня и не был бы за это вознагражден сторицею…»

Тут опять раздалось пение хора и звуки фисгармонии, и это несколько разрядило гнетущую атмосферу, возникшую в зале после этой длинной мрачной проповеди. Один из солдат поднялся с места и вышел. Ему стало смертельно скучно. К тому же в помещении с застекленным потолком становилось чересчур жарко.

— Они бы убавили газ, — отдуваясь, прошептала толстая г-жа Эпсен.

Элина, не расслышав ее слов, быстро проговорила с некоторым раздражением:

— Ну да, ну да… Это из Евангелия.

Вдруг на эстраде застрекотал визгливый, ломающийся голос. Появился подросток, нескладный, с кривой усмешкой, похожий на уличных мальчишек из пригорода, торгующих билетами. Это был юный Николай, ученик евангелической школы в Пор-Совере, малый лет пятнадцати, бледный, как все фабричные дети, со впалыми щеками, с гладкими, прилизанными волосами, в длинной школьной блузе; он раскачивался, переступал с ноги на ногу, подчеркивая каждую фразу развязными, вульгарными жестами.