Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Послышался голос Христиана, торопливо, отрывисто отдававшего приказания. Затем Христиан поднялся к себе и через пять минут появился, уже одетый по-дорожному: в маленькой шляпе с кокетливой пряжкой и синим шнуром, в тонких гетрах, доходивших до икр, он напоминал туриста на взморье с картины Ватле. Однако в этом щеголе явственно проступал монарх — он угадывался во властном, внушительном взоре, в готовности выказать доблесть при любых обстоятельствах. Он подошел к королеве и шепотом извинился за опоздание. Все еще бледная от волнения, она сказала ему тихо:

— Если б вы не вернулись, я бы поехала с Царой вместо вас.

Он понял, что она это говорит не для красного словца, — на одну минуту он представил ее себе с ребенком на руках, под пулями, представил с той же ясностью, с какой он во время той ужасной сцены видел на подоконнике ее и мальчика, перед лицом смерти покорно закрывшего свои прекрасные глаза. Христиан ничего не ответил Фредерике, — он лишь стремительным движением поднес ее руку к губам, а затем с юношеской порывистостью притянул Фредерику к себе.

— Прости!.. Прости!..

Простить королева еще могла бы, но в дверях залы она заметила собравшегося ехать со своим господином лакея Лебо, темную личность, поверенного во всех похождениях и изменах Христиана. И пока она осторожным движением высвобождалась из объятий мужа, у нее мелькнула страшная мысль: «Что, если он лжет?.. Что, если он не уедет?» Угадав ее мысль, Христиан обратился к Меро:

— Проводите меня на вокзал!.. Сами вас отвезет домой.

Времени в его распоряжении оставалось мало, и он поспешил проститься, каждому сказал ласковое слово — Босковичу, маркизе, взял Цару на колени, объяснил ему, что он задумал поход ради того, чтобы отвоевать королевство, велел ему не огорчать маму и прибавил, что если Цара больше не увидит отца, то пусть помнит, что отец умер за отечество, исполняя свой королевский долг. Это была небольшая речь в духе Людовика XIV, надо отдать справедливость Христиану — недурная по форме, и малолетний наследник слушал ее внимательно, слегка, впрочем, огорченный серьезностью слов, исходивших из этих улыбчивых уст. Но Христиан, человек минуты, натура донельзя непостоянная, изменчивая, скоро пожалел, что расчувствовался; теперь в голове у него был только отъезд и случайности войны, и в самый последний момент это сожаление и эти думы удержали его от трогательной сцены. Он всем помахал рукой на прощанье, низко поклонился королеве и вышел.

Если бы Элизе Меро в течение трех лет близко не наблюдал семейную жизнь Христиана и Фредерики, в которой не было лада из-за позорных слабостей Христиана, из-за его низких поступков, он ни за что бы не узнал завсегдатая Большого клуба, по прозвищу Забавник, в том мужественном и самолюбивом государе, который сейчас, когда они мчались на Лионский вокзал, делился с ним своими планами, замыслами, своими продуманными и широкими политическими взглядами.

Роялистская вера учителя, к которой неизменно примешивалась известная доля суеверия, видела в этой перемене перст Божий, преимущество особы королевского рода; в роковую минуту король непременно скажется, ибо в нем проснется помазанник Божий, в нем заговорит наследственность. И это нравственное возрождение Христиана, предшествовавшее другому, которое должно было наступить, его предвещавшее, причиняло Элизе необъяснимую, непонятную ему самому боль, будило в нем благородную ревность, а откуда в нем такое чувство — в это ему не хотелось углубляться. Пока Лебо брал билеты и сдавал багаж, Христиан и Элизе расхаживали по обширному залу ожидания, и этот таинственный ночной отъезд напомнил Христиану о Шифре, о нежных проводах на вокзале Сен-Лазар. Под влиянием нахлынувших воспоминаний он взглянул на проходившую мимо женщину: да, она одного с ней роста, и что-то общее в походке — скромной и вместе с тем кокетливой…

Бедный Христиан, бедный король поневоле!

Но вот Лебо отворяет дверцу, и Христиан в вагоне; чтобы не возбуждать подозрений, в общем вагоне. Он садится в уголок; ему не терпится как можно скорее покончить с прошлым, быть уже далеко. А между тем отрыв от прошлого происходит слишком медленно, и это его нервирует. Раздается свисток, поезд вздрагивает, потягивается, и вот он уже с грохотом подскакивает на мостах и, миновав спящие пригороды, темноту которых пронзают выстроившиеся в ряд фонари, вырывается на полевой простор. Христиан облегченно вздыхает; он чувствует себя уверенно, чувствует, что он спасен, что он в безопасности. Будь он один в вагоне, он бы, кажется, запел. Но там, у другого окна, явно не желая привлекать к себе внимание, забилась в угол, съежилась чья-то маленькая черная тень. Это женщина. Но какая она? Молодая, старая, уродливая, красивая? Король по привычке покосился на нее. Тень не пошевелилась, шевелятся только крылышки ее шляпки, поджатые, как крылья у спящей птицы. «Спит… Что ж, последуем ее примеру…» Король вытягивается, укрывается пледом; некоторое время он еще смутно различает в окне чуть видные, расплывающиеся очертания кустов и деревьев, как бы опрокидывающихся друг на друга, семафоры, тучи, стремительно мчащиеся по теплому небу. Но когда его отяжелевшие веки наконец смыкаются, он ощущает на своем лице ласковое прикосновение чьих-то мягких волос, чьих-то опущенных ресниц, ощущает насыщенное запахом фиалок дыхание и слышит шепот у самых своих губ:

— Противный!.. Даже не простился!

Через десять часов Христиан II проснулся от грома пушек, при ослепительном свете ясного деревенского солнца, лучи которого проникали сквозь шептавшуюся листву. Он только что ехал верхом, осыпаемый градом картечи, впереди своего войска по крутой горной тропе, идущей от дубровникской гавани к крепости. Но это было во сне, а в действительности он лежал на широкой кровати, в постели, развороченной, точно поле сражения, в глазах и в голове у него стоял туман, во всем своем разомлевшем теле он ощущал приятную усталость. Что же с ним произошло? Мало-помалу он огляделся и все вспомнил. Он находился в Фонтенебло, в гостинице «Фазан», и смотрел в окно, в которое была видна на голубом фоне покрытая лесом гряда гор; что же касается орудийного грохота, то это была учебная стрельба. И воплощением живой яви, олицетворенной связью его впечатлений была Шифра, — она сидела за одним из тех неизбежных письменных столов, какие теперь можно встретить только в гостиницах, и что-то быстро писала скрипучим пером.

Увидев в зеркале восхищенный, благодарный взор короля, Шифра, не двигаясь, не оборачиваясь, ответила ему нежным взглядом и воздушным поцелуем, который она ему послала на кончике пера, и преспокойно продолжала писать, улыбаясь одними углами ангельски невинного ротика.