Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

— Я посылаю депешу своим, чтобы они не волновались… — сказала она, вставая.

Как только слуга взял депешу и вышел, Шифра, у которой не было теперь никаких забот, растворила окно, и в комнату, точно вода из шлюза, хлынул яркий солнечный свет.

— Боже, как хорошо!..

Она подсела к своему возлюбленному. Ей было весело, ей безумно хотелось, воспользовавшись чудным днем, подышать деревенским воздухом, погулять в лесу. У них еще оставалось много времени, — они приехали сюда с ночным поездом, и с таким же поездом Христиан должен был выехать нынче ночью один, так как Лебо он отправил вперед предупредить Эсету и его дворян о том, что высадка задерживается на сутки. Влюбленный славянин предпочел бы, чтобы это блаженство длилось здесь, за задернутыми занавесками, длилось до последнего часа, до последней минуты. Но женщины романтичнее мужчин. И вот тотчас после завтрака наемное ландо повезло их по дивным аллеям, между правильной формы лужаек, между рассаженных в шахматном порядке деревьев, делающих здешний лес похожим на версальский парк, и сходство это сохраняется до тех пор, пока за грядой скал не начнется живописная глушь. Это была первая совместная прогулка Христиана и Шифры, и Христиан наслаждался кратковременным счастьем накануне лютой битвы и возможной гибели.

Они ехали под неоглядным зеленым сводом, откуда легкими неподвижными прядями свешивалась листва буков, пронизанная лучами высоко стоявшего в небе солнца, которому трудно было пробивать многоярусную, первобытно буйную зелень. Поэтическая душа, жившая в славянине, расцветала под этим кровом, где весь горизонт заслонял ему профиль любимой женщины, где он предавался воспоминаниям о ее ласках, лишь о них мечтал, их жаждал. Жить бы вдвоем, только вдвоем, в домике лесника, крытом соломой и мохом, а внутри чтобы это было уютное, роскошно обставленное гнездышко!.. Он допытывался, когда она его полюбила, какое впечатление он произвел на нее при первой встрече. Он читал и переводил ей стихи иллирийских поэтов и в лад стихам нежно целовал ее в глаза и в шею, а она слушала, притворялась, что понимает, что-то лепетала, а глаза у нее слипались после бессонной ночи.

Вечная нестройность любовного дуэта! Христиана тянуло в места уединенные, безлюдные, Шифра, напротив, выискивала в лесу чем-нибудь знаменитые уголки, снабженные ярлычками достопримечательности, вокруг которых настроили кабачков, лавочек, где торгуют изделиями из можжевельника, настроили хижин и лачуг, откуда, заслышав издали стук колес, выбегают составляющие особое племя проводники и предлагают показать дрожащие камни, плачущие скалы и деревья, в которые ударила молния. Шифра надеялась таким образом избежать скучной однотонной песни любви, а Христиан восхищался трогательным терпением, с каким она слушала длиннейшие рассказы добрых поселян, у которых так много свободного времени и которые поэтому все делают не торопясь.

Во Франшаре ей захотелось напиться воды из знаменитого, бывшего монастырского, колодца, такого глубокого, что ведро с водой вытаскивается из него около двадцати минут. Христиана это очень забавляло!.. Тут же добрая женщина, увешанная медалями, как старый жандарм, показала им красивые места, показала болото, на берегу которого в старину разделывали тушу убитого на охоте оленя; она столько лет подряд рассказывала одно и то же, в одних и те же выражениях, что ей уже стало казаться, будто и она когда-то жила в монастыре, а триста лет спустя, в эпоху Первой империи, присутствовала при увеселениях, которые устраивал двор на лоне природы.

— Здесь, господа, великий император сиживал по вечерам со своей свитой.

Она показывала в кустах вереска каменную скамью, на которой могло усесться человека три-четыре, и с особенной важностью продолжала:

— Напротив садилась императрица с придворными дамами…

Вызванные из небытия громкие титулы зловеще звучали среди осыпающихся скал, поросших кривыми деревьями и сухим дроком.

— Поедем дальше, Шифра!.. — торопил Христиан, но Шифра засмотрелась на площадку, куда, по словам чичероне, приводили маленького короля Римского, и он на руках у гувернантки издали протягивал ручонки своим августейшим родителям. Призрак малолетнего принца напомнил иллирийскому королю его маленького сына. Среди этой суровой природы возник Цара — он сидел на руках у Фредерики и смотрел на него большими грустными глазами, как бы спрашивая, что он тут делает. Но смутное напоминание о долге Христиан сумел быстро в себе заглушить. И опять они ехали под сенью то высоких, то низкорослых дубов, мимо охотничьих домиков, на которых были начертаны славные имена, по травянистым ложбинам, по дорогам, которые вились над громоздившимися одна на другую гранитными глыбами, над провалами, на дне которых сосны распахивали краснозем своими крепкими, вылезшими на поверхность корнями.

Наконец они выехали на окутанную непроницаемым мраком лесную дорогу с глубокими колеями, в которых так и стояла вода. По обеим сторонам дороги ряды деревьев, точно ряды колонн, образовывали нечто вроде церковного нефа, в тишине которого слышался лишь топот убегающей лани да шорох сухих листьев, червонцами устилавших землю. Бесконечной грустью веяло от высоких стволов, от леса без птиц, пустынного и гулкого, как покинутый дом. Христиан все еще пылал страстью, но чем ближе к вечеру, тем все гуще становились в его страсти тона печали и скорби. Он сказал Шифре, что перед отъездом составил завещание, и поделился с ней чувством, которое он испытал, оттого что должен был в расцвете сил объявлять свою волю как бы из могилы.

— Да, занятие невеселое… — думая о другом, проговорила Шифра.

Но Христиан был так уверен в ее любви, он так привык быть любимым, что не обратил внимания на ее рассеянность. Он даже стал заранее утешать ее на случай, если с ним произойдет несчастье, и дал совет, как ей быть без него: продать дом, поселиться в деревне и жить воспоминаниями. Толковал он обо всем этом с очаровательным фатовством, искренне и простодушно, да ведь ему и в самом деле теснила сердце печаль разлуки, он только принимал ее за предчувствие смерти. Держа Шифру за руку, он тихим голосом говорил ей о загробной жизни. На шее у него висел образок Божьей Матери, с которым он никогда не расставался. Он снял его и отдал ей. Можете себе представить, как счастлива была Шифра!..

Вскоре артиллерийский лагерь, видневшийся сквозь ветви деревьев, ряды серых палаток, легкий дым, распряженные и стреноженные на ночь лошади дали мыслям короля другое направление. Мельканье мундиров, ученье на чистом воздухе, под лучами заката, заражающий своей бодростью вид солдат — вся эта бьющая ключом лагерная жизнь пробуждала в короле инстинкты кочевого воинственного племени. Экипаж, катившийся по зеленому ковру широкой дороги, привлекал внимание солдат, занятых устройством палаток и варкой супа. Они с улыбкой смотрели на «шпака» и его пригожую спутницу, а Христиану хотелось заговорить с ними, обратиться к ним с приветствием, он жадно ловил взглядом между рядами деревьев границу лагеря. Затрубил рожок, другие ему ответили. Неподалеку от палатки одного из старших офицеров на валу взвивался на дыбы, раздувал ноздри и ржал при воинственных звуках рожка арабский, редкой красоты, конь с развевавшейся на ветру гривой. Глаза у славянина заблестели. Еще несколько дней, и какая яркая начнется для него жизнь, как хорош он будет с саблей в руке! Жаль, что Лебо уехал в Марсель и увез его вещи. Ему так хочется показаться Шифре в генеральском мундире! Воодушевившись, он уже рисовал себе взятые с бою города, бегущих республиканцев, свой триумфальный въезд в Любляну по расцвеченным флагами улицам. И Шифра будет там с ним, это уже решено. Он ее туда выпишет и поместит в дивном дворце у городских ворот. Они будут видеться так же свободно, как в Париже. Шифра почти никак не отзывалась на эти фантазии Христиана. Конечно, она бы предпочла, чтобы он принадлежал ей всецело, и Христиан ценил ее молчаливое самопожертвование, показывавшее, что она достойна своего высокого положения — положения королевской любовницы.