Александр Дюма - Собрание сочинений в 50 т. Том 50 (2001). Рассказы

Под предлогом, что ей нужно с кем-то поговорить, Мари оставила Эдмона, потом покинула фойе и стала наблюдать через окошко за тем, что делается в ложе № 20. Эдуар был еще там, но через несколько минут он вышел. Когда его уже не было в Опере, Мари подошла к ложе, схватилась руками за проем окошка и, приподнявшись на цыпочках, сказала:

— Доска по-прежнему крепка?

Эрминия резко обернулась, словно ее ужалила змея, но Мари, безумно хохоча, уже скрылась.

Эрминия вышла из ложи и немедленно уехала с бала.

А тем временем Эдуар вернулся к себе и лег спать, чтобы утром встать пораньше и заняться приготовлениями к отъезду. Затем он вышел из дому, чтобы взять место в почтовой карете до Марселя, получил паспорт, сходил за деньгами к нотариусу и в половине двенадцатого возвратился домой.

В полдень к нему явился Эдмон.

— Так ты едешь?

— Как видишь! — ответил Эдуар, показав на почти уложенные вещи.

— Я, стало быть, могу распорядиться, чтобы сюда везли мои?

— Конечно, можешь.

— Я пробуду с тобой до шести и провожу тебя до почтовой кареты.

— Ну и прекрасно.

Эдмон, сияя от счастья, принялся осматривать свою новую квартиру.

— Ах, так вот эта знаменитая доска! — воскликнул он, войдя в умывальную комнату.

— Да.

— A-а, понимаю, ты клал ее на оба подоконника и шел по ней. Смотри-ка, счастливый малый! Ты отправлялся в дом напротив в полночь?

— Да.

— Подавал сигнал?

— Нет, я открывал свое окно, она открывала свое — и я шел.

— А если бы тебя кто-нибудь увидел?

— Ни у меня, ни у нее в окне не было света, к тому же дом почти пустой, комната, где она меня принимала, отдалена от остальных покоев, а ее тетка живет в другой части дома.

Когда все вещи были уложены, оба приятеля вышли из дому.

— Я уезжаю, — сказал Эдуар консьержу. — Пока я буду отсутствовать, в моей квартире поживет этот господин. Я вернусь через четыре месяца. Кстати, заплачено за шесть.

— Хорошо, сударь. Вам только что пришло письмо.

— Дайте.

Эдуар узнал почерк Эрминии.

— Она велит мне не пренебрегать свиданием сегодня вечером, — сказал он Эдмону, пробежав глазами письмо. — Вечером я буду в двадцати льё от Парижа!

В шесть часов Эдуар уехал.

В полночь Эдмон, устроившись на новом месте, прошел в умывальную комнату и раскрыл окно. Тотчас же растворилось и окно Эрминии. Стоял туман, и противоположной стены не было видно. Взяв доску, Эдмон стал проталкивать ее вперед и вскоре почувствовал, что кто-то взял противоположный конец.

«Что за женщина! — думал Эдмон. — Черт меня побери, если на этот раз я не заставлю себя обожать!»

Он двинулся по доске, и сердце у него учащенно забилось. Через минуту он ощутил, что чья-то рука остановила его, и услышал обращенный к нему голос:

— Вы помните, что я сказала вам в первый раз, когда вас увидела?

— Что же?

— Что, если вы когда-нибудь расскажете обо мне, я вас убью! Я держу слово!

В тот же миг молодая женщина оттолкнула доску, и та с шумом упала, заглушив последний крик Эдмона.

Эдуар возвратился, как и обещал, через четыре месяца. Очутившись на своей улице, он увидел, что дом Эрминии сносят. Он спросил, дома ли Эдмон, и в ответ консьерж поведал ему, что на следующий же день после его отъезда во дворе был найден труп его друга и доска: упав, она размозжила ему голову.

— Так и не дознались, что он собирался делать с этой доской, — добавил консьерж.

Эдуар все понял и остолбенел.

— А почему сносят соседний дом? — наконец проговорил он.

— Мадемуазель Эрминия, когда уезжала в Италию три месяца назад, продала его, а новый владелец перепродал его, чтобы на этом месте могли проложить улицу.

Эдуар словно лишился рассудка. Он поднялся к себе, нашел все на прежних местах, увидел окно напротив, которое пока еще оставалось целым, потом вновь оделся, вышел из дому и, поспешив к Мари, застал там все тех же, кто был у нее полгода назад, в то время, с которого мы начинали эту историю. Только вместо ландскнехта теперь играли в двадцать одно.

Это была единственная перемена в жизни его прежней любовницы.

Я услышал эту историю в дни моей юности от адъютанта принца Евгения, человека по имени Батай, служившего под началом моего отца; мне бы следовало не публиковать ее, а отправить моему собрату по перу Габорио, и он, с присущим ему особым талантом изложения такого рода историй, создал бы из нее нечто подобное «Преступлению в Орсивале» или «Делу Леруж».

В ту пору, когда два мирных года — между Венским договором и Русским походом — озаряли Францию, как ласковое солнце, вся ее гордая молодежь, победившая Европу, та, что по первому сигналу спешила собраться под знамена отчизны, вернулась в Париж, наполнив его блеском золотых эполет.

Тогда всякий, кто был молод, становился солдатом, всякий, кто был храбр и умен — офицером, а всякий, кто имел имя, — командиром бригады, полковником или генералом.

Однажды Наполеон — это было уже после Аустерлица, — стоя на балконе в Сен-Клу, увидел, как мимо проезжали верхом трое молодых людей.

Он подозвал Савари — начальника военной полиции.

— Как такое могло случиться во Франции, — спросил всемогущий, — что три молодых человека, сидящих на лошадях стоимостью по шесть тысяч франков, не состоят на моей службе? Вы их знаете?

Савари их не знал.

— Осведомитесь, кто они, и приведите их ко мне!

Через десять минут г-н де Тюренн, г-н де Септёй и г-н де Нарбонн предстали перед императором. Спустя еще четверть часа помимо своего желания они стали полковниками.

Первый из них сделался камергером императора. Это он, обратив внимание на то, что Наполеон никогда не надевал перчатку на правую руку, сумел сберечь от трех до четырех тысяч франков в год, заказывая лишь левые перчатки и только изредка правые — на десять левых одну правую.

Второй имел несчастье понравиться княгине ***, и та подарила ему полученную от императора шкуру — пантеру с рубиновыми глазами. Проводя смотр во дворе Карусели, император узнал эту шкуру.

Он призвал к себе г-на де Септёя, который был гусарским полковником.

— Сударь, — объявил он ему, — вы немедленно отправитесь в Испанию, чтобы погибнуть там.

Господин де Септёй уехал с твердой решимостью выполнить приказ. Через два года он вернулся с деревянной ногой.

— И что же, сударь? — спросил Наполеон, нахмурив брови.

— Сир, — ответил г-н де Септёй, показывая эту свою ногу, — вот все, что я смог сделать для вашего величества.

Что касается их третьего спутника, то обстоятельства его рождения были окутаны дворцовой тайной. Поговаривали о молодой девушке, которая, считая, что иезуиты — опора Церкви, принесла себя в жертву ради ее вящей славы. Шепотом называли мадам Аделаиду и короля Людовика XV. Этот третий стал адъютантом императора в России и послом в Вене.