Александр Дюма - Собрание сочинений в 50 т. Том 50 (2001). Рассказы

Я развел руками; она поняла мое недоумение:

«Вы хотите сказать, что я тоже пришла сюда? Но я — другое дело; я ищу его, я его жена. А всех этих людей влечет сюда безрассудство и разврат. Меня же, меня толкнула сюда неистовая ревность! Я отправилась бы за ним куда угодно — на кладбище ночью, на Гревскую площадь в день, когда там казнят. И однако, клянусь вам, до замужества я ни разу не вышла из дому без матери, а после ни разу не была на улице без сопровождения лакея, и вот теперь я здесь, как все эти женщины, прекрасно знающие дорогу сюда. Я здесь под руку с незнакомым мне человеком и краснею под своей маской при мысли о том, что он должен думать обо мне! Я все это понимаю... Но скажите, сударь, вы когда-нибудь ревновали?»

«Да, ревновал, и безумно», — ответил я.

«Значит, вы не осудите меня, вы все поймете. Вам знаком голос, приказывающий вам: “Ступай!” — словно это голос самого безумия. Вы ощущали, как чья-то рука толкает вас на позор, на преступление, словно в дело вмешался злой рок. Вы знаете, что в такую минуту человек способен на все — лишь бы ему удалось отомстить».

Я собирался ответить ей, но тут она вскочила с места, устремив свой взгляд на два домино, которые шли мимо нас.

«Молчите!» — приказала она и потянула меня вслед за ними.

Я был вовлечен в интригу, ровно ничего не понимая в ней; я чувствовал, как напряжены все ее нити, но не видел, куда они могут меня привести; однако эта несчастная женщина казалась такой взволнованной, что она вызывала к себе интерес. Я последовал за ней как послушное дитя, — так неодолимо действует подлинная страсть, и мы поспешили вслед за обеими масками, под которыми явно скрывались мужчина и женщина. Они разговаривали между собой, но так тихо, что их голоса едва долетали до нас.

«Это он, — прошептала моя спутница, — я узнаю его голос! Да, да, и фигура его...»

Мужчина в домино рассмеялся.

«Это его смех, — сказала она. — Это он, сударь, это он! Письмо не солгало. О Боже мой, Боже мой!»

Между тем обе маски шли не останавливаясь и мы по-прежнему сопровождали их; они вышли из зала, и мы тоже покинули его; они вступили на лестницу, которая вела в отдельные кабинеты, и мы поднялись вслед за ними; они остановились у кабинетов под самой крышей: мы казались двумя их тенями. Отворилась зарешеченная дверь небольшого кабинета; они вошли, и дверь тут же захлопнулась.

Бедная женщина, которую я держал под руку, пугала меня своим волнением; я не мог видеть ее лица, но мы стояли так близко друг к другу, что я ощущал биение ее сердца, трепет тела, дрожь пальцев. Перед моими глазами разыгралось зрелище невыносимой муки, и было что-то странное в том, как эта боль отдавалась во мне, ведь я совсем не знал этой страждущей женщины, не вполне понимал, что происходит. Однако ни за что на свете я не покинул бы ее в такую минуту.

Увидев, что обе маски вошли в кабинет, дверь которого тут же захлопнулась за ними, она оцепенела, словно громом пораженная, потом подбежала к двери и попыталась услышать, что происходит за ней. Если бы несчастная оставалась там, то малейшее неосторожное движение могло выдать и погубить ее; я с силой схватил ее за руку, втянул за собой в соседний кабинет, опустил решетку и запер дверь.

«Если вы желаете слушать, слушайте, по крайней мере, отсюда», — заметил я.

Она опустилась на одно колено и приникла ухом к перегородке, а я остался стоять в противоположном конце комнаты, скрестив руки на груди, склонив голову, и задумался.

Насколько я мог судить, женщина эта была настоящая красавица. Не скрытая под маской часть лица была юной, нежной, округлой; алые губы тонко очерчены; мелкие зубы, ровные и блестящие, казались особенно белыми по сравнению с опущенным до них бархатом маски; рука привлекла бы взгляд любого скульптора; талию можно было охватить раздвинутыми пальцами рук; ее волосы, черные, тонкие, густые, шелковистые, выбивались из-под капюшона домино, а маленькая ножка, видневшаяся из-под платья, была так миниатюрна, что не верилось, будто она может выдержать тяжесть тела, каким бы изящным, легким, воздушным оно ни было. О, конечно, эта женщина должна была быть самим совершенством! О, тот, кто держал бы ее в своих объятиях, кто видел бы, как все силы ее души устремлены на то, чтобы любить его, кто ощущал бы у своего сердца трепет, дрожь, содрогание этого тела и кто мог бы сказать себе: «Все это, все это — любовь, любовь ко мне одному, избранному тобой среди всех других мужчин, мой прекрасный ангел, предназначенный мне судьбою!»... И этот человек... этот человек...

Вот какие мысли обуревали меня, как вдруг женщина поднялась с колен, повернулась ко мне и сказала прерывающимся от гнева голосом:

«Сударь, я красива, клянусь вам! Я молода, мне всего девятнадцать лет. До сих пор я была чиста, как Божий ангел... И я ваша... ваша... Возьмите меня!..»

Она обвила мою шею руками, и в тот же миг я почувствовал, что губы ее прильнули к моим губам, и болезненная дрожь пробежала по ее телу, словно это был не поцелуй, а укус; тут огненная пелена застлала мне глаза.

Десять минут спустя я держал ее, полуживую, в своих объятиях: запрокинув голову, она безутешно рыдала.

Постепенно она пришла в себя; я различал в разрезе маски ее блуждающий взгляд, видел открытую часть ее побледневшего лица, слышал, как стучали ее зубы, словно у нее был приступ лихорадки. Все это до сих пор стоит у меня перед глазами.

Тут она вспомнила все, что произошло, и упала к моим ногам.

«Если вы хоть немного сочувствуете мне, — сказала она рыдая, — если хоть немного жалеете несчастную, — отверните от меня свои глаза и никогда не пытайтесь узнать, кто я. Дайте мне уйти, забудьте обо всем: я буду помнить о случившемся за себя и за вас!..»

С этими словами она вскочила с проворством ускользающей от нас мысли, побежала к двери и отворила ее.

«Не следуйте за мной, сударь, во имя Неба, не следуйте за мной!» — воскликнула она, обернувшись ко мне в последний раз.

Дверь с шумом захлопнулась, встав преградой между нами, и скрыла ее от меня, словно это было видение. Больше я ее не видел!

Больше я ее не видел! Прошло десять месяцев, я искал ее повсюду — на балах, в театрах, на гуляньях; всякий раз, заметив вдалеке женщину с тонкой талией, миниатюрной ножкой и черными волосами, я следовал за ней и, обогнав ее, оборачивался в надежде, что вспыхнувший румянец выдаст ее. Я нигде так и не нашел своей незнакомки, ни разу больше не видел ее... разве что ночью, в своих сновидениях! О, там, там она приходила ко мне, я ощущал ее тело, ее объятия, ее укусы и ласки, такие жаркие, что в них было нечто дьявольское; затем маска спадала, открывая самое странное лицо на свете, то расплывчатое, словно подернутое дымкой, то сияющее, словно окруженное ореолом, то бледное с белым голым черепом, с пустыми глазницами и редкими шаткими зубами. Словом, после этого маскарада я потерял покой, меня сжигала безрассудная любовь к неизвестной женщине; всякий раз я надеялся найти ее и всякий раз терпел разочарование; я ревновал ее, не имея на это права, не зная, к кому мне следовало ее ревновать, не смея признаться в охватившем меня безумии, и все же оно преследовало, подтачивало, снедало, сжигало меня.