Александр Дюма - Собрание сочинений в 50 т. Том 50 (2001). Рассказы

Паскуаль ел как обычно; Хуана не могла ничего взять в рот, и даже Мануэль, всегда пытавшийся во всем подражать отцу, был не в силах скрыть своего беспокойства, ибо не обладал отцовской выдержкой. Обед кончился; Паскуаль прошел в свою комнату и очень быстро вернулся, надев свое лучшее платье, — теперь он был готов к отъезду.

Настала страшная минута: Хуана, рыдая, кричала, что последует за ним, что его призывают, чтобы убить, и в подобных обстоятельствах она не должна с ним расставаться. С огромным трудом мужу удалось убедить ее остаться дома. Упав на стул, она ломала руки и стонала, а Паскуаль, зная, что этой вспышкой отчаяния приступ закончится, повернулся к Мануэлю, стоявшему перед ним на коленях в ожидании благословения.

Отец дал сыну наставление следовать, что бы ни случилось, трем заветам: любить Бога, повиноваться королю и никогда не покидать мать; после этого Паскуаль благословил его, обнял Хуану и вышел вслед за гонцом.

Две лошади ожидали их — одна для вестника, другая для фермера; это были прекрасные андалусские кони, и уже через два часа всадники подъезжали к Севилье.

У ворот города их встретил офицер. Паскуаль был перепоручен ему, и оба они отправились в Алькасар. В глубине души горец был все же обеспокоен тем, какой таинственный оборот принимало дело, но, не зная за собой никакой вины, он продолжал держаться уверенно и сохранял свою обычную невозмутимость. Когда они подъехали к замку, офицер, не обмолвившийся в дороге ни словом, провел Паскуаля в великолепные покои и, предложив немного подождать, оставил его одного. Через некоторое время открылась потайная дверь и Хуан Паскуаль увидел одного из своих недавних гостей — молодого человека со светлыми волосами.

— Хуан Паскуаль, — обратился к нему вошедший (тон его был суров, но дружелюбен), — помните, прощаясь с вами, я обещал, что мы скоро встретимся.

— Да, я помню об этом, — отвечал горец.

— Вы помните также нашу беседу за ужином, когда вы высказывали все, что думаете о том, как действует полиция в Севилье?

— И об этом я помню.

— А все, что вы говорили об изгнании Бланки, о смерти великого магистра ордена святого Иакова и о могуществе Марии Падильи?

— Ничего из сказанного мной не стерлось из моей памяти, монсеньер.

— Так вот, король осведомлен о нашей беседе.

— Это меня огорчает, монсеньер.

— Почему же?

— Потому что впредь, соблюдая гостеприимство, как я делал до сих пор, я буду вынужден отказаться от откровенности, ведь знатные сеньоры в благодарность за мое доверие меня предали.

— Ты правильно считаешь, Паскуаль, — заметил незнакомец, — такой поступок был бы бесчестным, но на самом деле все происходило иначе.

— В таком случае я ожидаю, что вы соблаговолите объяснить мне случившееся, монсеньер.

— Все очень просто — один из ваших гостей был сам дон Педро.

— Если один из них был дон Педро, — опускаясь на колено, сказал Паскуаль, — то это вы, ваше высочество.

— Почему ты так решил?

— В комнате для гостей стояла только одна кровать, так что на ней должны были спать либо оба, либо старший по возрасту. Но войдя в комнату, я увидел, что на кровати лежал тот, что моложе, а тот, что старше, спал на стуле. С этой минуты я понял, что вы очень знатный сеньор, но, конечно, не подозревал, что вы король.

— Ты наблюдателен, это хорошо! — заметил дон Педро. — Скажи мне: теперь, зная, что перед тобой король Кастилии, дон Педро Жестокий, как его называют, ты не боишься находиться в моем присутствии?

— Я мало чего боюсь в мире, монсеньер, боюсь только прогневить Бога или предать короля, утаив от него истину.

— Ты настаиваешь на том, что все сказанное тобой на днях, — это правда?

— Да, государь!

— Ты знаешь, что тебе грозит, если не подтвердятся твои обвинения?

— Да, знаю.

— И ты продолжаешь утверждать, что, хотя и нельзя предотвратить преступление, всегда можно покарать за него?

— Да, я уверен в этом, государь!

— А в чем причина того, что это не делается?

— Продажность судей.

— Клянусь святым Иаковом! — воскликнул король. — Ты бесстрашный преобразователь; полагаю, если бы ты был, скажем, primer asistente, дело пошло бы по-другому?

— Хотя это предположение и безосновательно, я, не колеблясь, могу заверить ваше высочество, что все было бы по-другому.

— И ты бы выполнял свои обязанности непреклонно и неумолимо?

— Да, государь!

— Рискуя нажить себе врагов среди вельмож?

— Я не нуждаюсь в их дружбе, отчего же мне страшиться их ненависти?

— А если бы под подозрением оказался сам король, ты не отступил бы перед дознанием?

— Сначала Бог, потом закон, и только после этого король! — сказал Паскуаль.

— Все ясно, — заключил дон Педро.

Затем, вызвав серебряным свистком слугу, он приказал:

— Пусть войдут veinticuatros [24] Члены Совета двадцати четырех (исп.) !

В ту же минуту двери распахнулись, и появились официальные лица, которые так назывались (в Англии соответствующие обязанности исполняют олдермены); на них были подобающие их должности облачения.

— Мессиры, — обратился к ним король, — primer asistente дон Телесфоро, проявляя преступную снисходительность, нарушил свой долг. Дон Телесфоро смещен со своей должности. Вот его преемник.

И он рукой указал на Хуана Паскуаля.

— Что вы такое говорите? — воскликнул тот.

— Я повторяю, что начиная с этого часа, Хуан Паскуаль, вы становитесь primer asistente Севильи и каждый должен проявлять по отношению к вам почтение и повиновение.

— Но, — не скрывая своего изумления, попытался возразить горец, — пусть ваше высочество примет во внимание, что я не обладаю надлежащими достоинствами...

— В вас есть то, что не приобретается никакими знаниями, — прервал его король, — это добродетель, данная Богом.

— Но будет ли знать подчиняться мне, безродному?

— О да! Клянусь душой! — воскликнул дон Педро, — ибо я подам пример. Я, самый знатный из знатных! Вы слышали, что я сказал, мессиры? Этот человек назначен мною на высокую судебную должность. Пусть всякий, кто не желает лишиться головы, склонит ее перед ним. Таково мое желание и такова моя воля!

Наступило глубокое молчание; всем собравшимся было известно, что дон Педро прежде всего требует послушания. Один из судейских вложил в руки Хуана Паскуаля жезл правосудия — vara, а другой надел на него отороченное горностаем красное одеяние — символ его новой должности.

— А теперь, мессиры, — распорядился дон Педро, — пройдите в соседнюю комнату; сеньор Хуан Паскуаль скоро к вам присоединится, вы проведете его в правительственный дворец, где начиная с этого часа он будет вести судебные разбирательства, от которых никто, слышите, никто — даже я, если меня призовут на них, — не посмеет уклониться. Идите!